Греческий мир не был империей, контролируемой из единого центра; он был цивилизацией, состоящей из сотен самоуправляемых полисов, население которых варьировалось от 1 до 50 тысяч. Именно в этих городах теории того, как необходимо жить в урбанистическом обществе, проверялись на практики. Имелись разные формы олигархий, монархий, тираний, аристократий и демократий; они менялись в ответ на новые потребности и угрозы. Этот период напряженного экспериментирования в многочисленных городских лабораториях заложил основания для политической науки. Одновременно он оказал влияние и на физический облик города.
Убийство полицейскими 15-летнего юноши Александроса Григорополуса вывело на улицы тысячи протестующих афинян. В декабре 2008 года ответом на это убийство стали многочисленные бунты и грабеж магазинов. После бунтов и перед самым началом финансового кризиса в Греции группа активистов мирно заняла бывшую парковку в районе Экзархия в центре города, неподалеку от места, где застрелили Александроса.
Участок был оставлен для того, чтобы стать общественным пространством, еще в 1990-м. Но городское правительство так и не смогло приобрести его до 2009 года, и земля ушла под застройку. Захватчики немедленно сняли асфальт, посадили деревья и цветы; организовали гражданской праздник, и некоторые остались, чтобы охранять Наварину-парк от властей. За месяцы и годы, прошедшие с тех пор, лежащие рядом кварталы решили, что парк должен остаться. Он стал зеленым драгоценным камнем в сердце Афин, местом для отдыха, восстановления и расслабления, публичных дискуссий и многочисленных общественных событий[94].
История Наварину-парка – часть более широкого глобального движения, в рамках которого протестующие забирают и меняют общественные пространства и здания в городах, и происходит это по всему миру. В 2011 году демонстранты заняли площадь Тахрир в Каире и Пуэрто-дель-Соль в Мадриде. Движение «Захвати Уолл-стрит» организовало лагерь в Зукотти-парк в Нью-Йорке, после чего схожие протесты начались по всему миру. В 2013-м протестующие на месяцы оккупировали Гези-парк в Стамбуле.
Все эти примеры гнева, обращенного против властей, имеют многочисленные и разнообразные причины. Но у них можно также разглядеть и нечто общее: они говорят нам много о том, как города изменились за последние десятилетия. Во многих аспектах общества стали более интровертными, частное пространство получило приоритет над общим, гражданским. Эпоха, начавшаяся событиями 11 сентября, отмечена тем, что безопасность и всеобщий контроль стали ключевыми чертами городских центров, мест, где происходит наблюдение за всякой активностью. По всей планете публичные ареалы во многих случаях подверглись приватизации, очистке и регуляции. Моллы, торговые центры, финансовые районы и торговые улицы нельзя назвать ни полностью общественными, ни частными, они находятся где-то посередине. Оккупация и трансформация Наварину-парка – а также других парковок и строений в Афинах – случились после долгого периода, в который публичное пространство в городе эродировало. Турецкие протесты 2013 года вспыхнули, поскольку правительство президента Реджепа Эрдогана захотело уничтожить один из последних зеленых парков Стамбула, заменить его торговым центром.
Площадь Тахрир в Египте, что в переводе значит «площадь Освобождения», служила центральной точкой многочисленных протестов долгие годы. Однако при режиме Хосни Мубарака «общественное пространство» стало равняться «пространство, принадлежащее правительству»: его стали жестко контролировать, а всякая политическая активность оказалась запрещена.
В 2011-м на площади Тахрир собрались люди различных религиозных и политических воззрений, с разным культурным багажом и доходом. «Площадь была постепенно трансформирована в город внутри города. За три дня возникли кемпинги, медпункты, помещения для работы СМИ, проходы, сцены, туалеты, тележки с едой и напитками, киоски с прессой, а также выставки». Каждый день протестующих развлекали «концертами, соревнованиями, дискуссиями и речами заметных медиаперсон».
94
Stavros Stavrides, ‘The December 2008 Youth Uprising in Athens: spatial justice in an emergent “city of thresholds”’,