Оболенский выразительно описал этот день — 28 ноября.
Весь Петербург с нетерпением ждал открытия Учредительного собрания. Наконец этот день настал. По этому случаю городская Дума решила в полном составе двинуться к Таврическому дворцу приветствовать народных избранников.
В условленный час гласные, собравшись в помещении Думы, вышли на Невский проспект и направились пешком к Таврическому дворцу. Понемногу мы обросли густой толпой народа, которая с пеньем "Марсельезы" двигалась по улицам.
Русская революция не выработала своего революционного гимна.
Конкурировали между собой два иностранных — "Марсельеза" и "Интернационал". "Марсельезу" пели преимущественно патриотически настроенные революционеры, а "Интернационал" — с.-д. — интернационалисты и, в частности, большевики.
И вот эти два чужестранных гимна наполнили своими звуками улицы Петербурга. Ибо в уличной толпе у нас были и сторонники, и противники. Последние, стоя шеренгами на панелях, старались заглушить нашу "Марсельезу" пеньем "Интернационала".
Среди этой ужасающей какофонии с панелей раздавались по нашему адресу недвусмысленные угрозы, тем более опасные, что мы были безоружны, а многие из наших врагов — солдаты и красногвардейцы — были вооружены. Однако они все-таки не решились напасть на нас, так как наша все возраставшая толпа значительно превышала их численностью. И "Марсельеза" в этот день одержала решительную победу над "Интернационалом".
Через два месяца по такой же безоружной толпе большевики открыли огонь. Они уже чувствовали себя крепче…
Мы благополучно дошли до Таврического дворца, но там сообщили, что за неприбытием многих депутатов Учредительного собрания первое его заседание отсрочено на несколько дней[161].
Если Октябрьский переворот большевики еще как-то оправдывали безвластием Временного правительства, опасностью контрреволюции или хаоса, то в ситуации с Учредительным собранием, избранным совершенно законно и демократично, у них никаких оправданий не было. Попытки собрать сведения о нарушениях процедуры в провинции не удались.
Оставалось пойти на откровенное беззаконие с опорой на военную силу. Тезис о том, что, разгоняя Учредительное собрание, большевики опирались на народное большинство, весьма спорен. Они опирались — как Петр, как сторонники самодержавия в 1730 году — на штыки. Это было совершенно естественно и определялось сущностью их идеологии и методологии.
В феврале 1730 года большинство шляхетского "общенародия", желавшего Учредительного собрания, было осажено силой вооруженных гвардейцев. В январе 1918 года судьбу Учредительного собрания, за которое стояло большинство российского "общенародна", решил вооруженный кулак, собранный Лениным за месяц отсрочки. За этот месяц большевики яростно устанавливали контроль над столицами. И если 28 ноября в демонстрации, описанной Оболенским, участвовало, по данным тогдашней печати, до 200 тысяч петроградцев, то в начале января следующего года расстановка сил оказалась иной. И не столько физически, сколько психологически.
Многие активные деятели партии конституционных демократов, пользующиеся влиянием в средних слоях, были уже арестованы. Другие скрывались. Милюкова не было в Петрограде. Эсеры, победители на выборах, не могли решиться на вооруженное выступление в защиту Учредительного собрания, которое было последней надеждой и партии социалистов-революционеров, и русского крестьянства, и России вообще. Но тогда это понимали немногие.
Еще 27 ноября Никита Окунев записал в дневник:
Арестован Главный Избирательный Комитет Учредительного собрания. Причины довольно загадочны, но дело клонится к тому, что Учредительное собрание будет сорвано большевиками… Что же делается у нас? И что эти "трое", Ленин, Троцкий и Муралов, за законодатели превращения интеллигентных людей в каторжников? Неужто это их законное право и никто не отменит их ужасных, бесчеловечных "декретов"? События последних дней не сулят скорого избавления от такого неслыханного произвола. Большевики сильны безусловно… Нет такой силы, которая могла бы урезонить ликующих большевиков, "буржуазные" газеты надеются на образумление "темных масс", но я не вижу этого вскоре и склонен думать, что террор родины прогрессирует и может быть остановлен только союзом европейских государств, но для этого там нет таких гениев, как Наполеон или Бисмарк[162].