Монастыри, монахи символизировали еще большую степень независимости от мирской власти.
Монахи, старцы, скитники, ушедшие от мира в какую-то эфемерную сферу умерщвления плоти, замкнутой жизни, избравшие молитву как главное занятие, казались Петру вызовом его здравому смыслу, его демиургическому устремлению, его представлению о том, что каждый человек в этом мире должен быть приставлен к ощутимо полезному делу, к ремеслу[3].
Петр упорно выдвигал в качестве главной причины церковной реформы экономические и нравственные основания — «тунеядство» монахов, бегство тяглецов в монастыри и соответственно сокращение численности налогоплательщиков, равнодушие монахов к страданиям обездоленных и нуждающихся. «Наличные монастыри он предлагал обратить в рабочие дома, в дома призрения для подкидышей или для военных инвалидов, монахов превратить в лазаретную прислугу, а монахинь в прядильщицы и кружевницы, выписав для того кружевниц из Брабанта»[4].
В обвинениях Петра был резон, а в проектах — несомненная прагматическая последовательность. Но проекты остались проектами, а реализовывалось иное: «Монахам никаких по кельям писем, как выписок из книг, так и грамоток светских, без собственного ведения настоятеля, под жестоким на теле наказанием, никому не писать и грамоток, кроме позволения настоятеля, не принимать, и по духовным и гражданским регулам чернил и бумаги не держать, кроме тех, которым собственно от настоятеля для общедуховной пользы позволяется. И того над монахи прилежно надзирать, понеже ничто так монашеского безмолвия не разоряет, как суетная их и тщетная письма».
Это одно из «правил», приложенных к «Духовному регламенту», коим регулировалась жизнь русской церкви. Последняя фраза являет образец беспредельного цинизма — письменные занятия монахов, игравшие такую огромную роль в сохранении и развитии русской культуры, объявляются главнейшим «разорителем» «монашеского безмолвия». Запрещение монахам держать чернила и бумагу, заниматься без специального разрешения даже выписками из книг обнаруживает истинные причины ненависти Петра к монашеству. Мы неизбежно вспоминаем пушкинского Пимена, обличителя преступлений власти, безжалостного летописца. Запрещение монахам писать приводит на память один из указов 1718 года, о котором Пушкин говорил: «18-го августа Петр объявил еще один из тиранских указов: под смертною казнию запрещено писать запершись. Недоносителю объявлена равная казнь. Голиков полагает причиною тому подметные письма»[5].
Это, конечно, взаимосвязанные явления.
Не имея возможности вообще запретить своим подданным писать, Петр запрещает «писать запершись», рассчитывая, что при разгуле доносительства любое нелояльное, а тем более возмутительное писание может быть выявлено слугою ли, соседом ли, домашними ли[6].
Все это — признаки свирепой растерянности, осознания в конце 1710-х годов кризиса в отношениях с подданными.
Как и во многих иных областях государственной и общественной жизни, мы и по сию пору пожинаем плоды церковной реформы Петра. Деморализованная, бюрократизированная, потерявшая свое духовное влияние на массы народа церковь не смогла смягчить в кризисную эпоху кровавый социальный антагонизм и выступить посредником между народом и самодержавием…
Церковная реформа готовилась параллельно тому, как разворачивалось «дело царевича Алексея», и была одним из его катализаторов.
«Духовный регламент» сочинял вместе с Петром его «комиссар по церковным делам» епископ Новгородский Феофан Прокопович.
Имя это надо крепко запомнить, ибо Феофан — один из главных героев нашей книги.
По всему этому связь Алексея с «бородачами» так больно бередила душу Петра. Это были, по его убеждению, не просто никчемность, ретроградство, тунеядство. Это была связь со стихией исконно ему враждебной. И уход сына в монастырь — как возможный компромисс — не казался ему решением тяжкой проблемы не только потому, что «клобук к голове гвоздем не прибит», но и потому, что это означало законный переход во враждебный лагерь.
Для того чтобы понять, что эта мотивация поведения наследника отнюдь не была главной и что влияние «бородачей» Петром сильно и сознательно преувеличивалось, надо окинуть взглядом реальное, а не мифическое окружение Алексея.
В юности около царевича сложилась небольшая — десятка полтора — группа преданных ему и друг другу людей. Большинство из них были так или иначе связаны с покойной бабушкой Алексея Натальей Нарышкиной и постриженной царицей Евдокией. Все эти люди никакого политического веса не имели, государственных постов не занимали.
3
Автор новейшего труда о петровских реформах Е. В. Анисимов пришел именно к этому выводу: "Может быть, истинная причина такой концентрированной ненависти Петра к монашеству состояла не столько в осужденном им образе жизни сибаритствующих монахов, сколько в неприятии царем самой идеи монашества, в отрицании идеала, к которому стремились пустынники и благодаря которому они были независимы от той власти, которую олицетворял собой могущественный, но земной владыка Петр. Нетерпимый ко всякому инакомыслию, даже пассивному сопротивлению, царь не мог допустить, что в его государстве где-то могут жить люди, проповедующие иные ценности, иной образ жизни, чем тот, который проповедовал сам Петр и который он считал лучшим для России"
Число трудов, посвященных Петровской эпохе, огромно. Но, как увидит читатель, я опираюсь на ограниченный круг исследователей, работы которых концентрируют в себе смысл главных направлений исторической мысли и содержат все необходимые для объективных выводов предпосылки. Это работы С. М. Соловьева, В. О. Ключевского, крупнейшего историософского мыслителя декабризма М. А. Фонвизина, П. Н. Милюкова, а из исследователей последнего периода — Н. И. Павленко и Е. В. Анисимова.
6
М. А. Фонвизин со свойственной ему смелостью и концентрированностью историософской мысли подвел итог церковной реформе Петра: "До Петра Великого русская церковь, сохраняя свои канонические права, была независима. Он и на церковь наложил свою железную руку. Упразднением патриаршества и учреждением Синода Петр безусловно подчинил и церковь своему произволу… Петр хотя формально и не провозгласил себя главою православной церкви греко-российской, но по формуле установленной им присяги для членов Синода и архиереев при их возведении в сан он существенно сделался ее главою. Синод вошел в череду прочих административных учреждений и стал безусловно зависеть от произвола царя. Светский и часто военный чиновник под странным названием обер-прокурора Святейшего правительствующего Синода именем государя полновластно действует в этом церковном соборе и полновластно управляет духовенством. Этим Петр унизил и церковь и ее пастырей: архиереи наши с тех пор в полной зависимости от верховной власти, унижаются в своих проповедях до самого пошлого ласкательства и лести царедворцев. Более всего дорожа высочайшей милостию и благоволением, пастыри церкви не смеют исполнять главную обязанность своего сана: учить и обличать грех даже в сильных земли. Карамзин, говоря об этом, замечает, что с Петра I "наши первосвятители были только угодниками царей и на кафедрах языком библейским произносили им слова похвальные""