Я расскажу… Она ерзает, вздыхает, отбрасывает с влажных глаз нерасчесанные волосы, хочет встать, но остается сидеть, ладонями обхватив кувшин — подарок себе из лавки старьевщика. В ее зрачках отражаются яркие квадратики окна, под глазами полумесяцы синевы. Она вновь отбрасывает волосы с бледного лица, вздыхает и ерзает.
Он идет ко мне. А, Пиявка, говорит он. Называет меня Пиявкой. Я хочу, чтобы вы кое-то сделали. Завороженный его губами, которые принимают форму слогов, я не слышу, что он говорит. Чтобы вы кое-что сделали. В следующий момент он невозмутимо осознает свою ошибку, ибо из-за ряда шкафов возникает Пиявка с бурным «ничего-ничего!» Начальник поспешно извиняется. Коллега подтвердит, заливается Пиявка, нас часто путают; при этом он кладет руку на мое плечо, прощая и меня. Пустяки, коллега, что вы позволили принять вас за Пиявку.
Прислушиваюсь к ее дыханию: вдох-выдох, вдох-выдох, а между ними опасный провал, словно в раздумье, надо ли продолжать… Г нет времени. Я все ей расскажу, чтобы избежать путаницы. Ее взгляд двинется слева направо и обратно, по очереди рассмотрит мои глаза, проверяя, честны они или воровато бегают, затем скакнет к моим губам и обведет лицо, чтобы понять его выражение, и точно так же я буду смотреть в ее глаза, и наши взгляды затанцуют, преследуя друг друга.
Сижу точно клин, вбитый между двух стоящих мужчин; Начальник повторяет указание и раздраженно выходит, от дверей послав нам снисходительную улыбку. Надо же! Никогда не видел, чтобы он улыбался. Его глазами я вижу близнецов, позирующих для официальной фотографии. Один стоит, положив руку на плечо второго, который сидит; наверное, это лишь путаница, оптический обман — стоит повернуть металлический ободок, и два образа сольются в один. Как, бишь, его? Подает надежды и благоразумно… деловит.
Туда-сюда — мои часы, которые вращают Землю, зажигают рассвет, приводят в постель ее дочек… Туда-сюда смеется над безмолвием и роняет девочек в терпкое взрослое тепло, прилепляя их к женскому боку, точно морские звезды. Ты помнишь?.. Возбуждение от того, что узрел не предназначенное твоему взгляду: огромный камень уселся на мокрый бороздчатый песок, край воды против воли пятится к горизонту, оставляя жадно хлюпающие озерца. Ты первым увидел, что в низу жирного черного валуна распростерлась ярко-оранжевая одинокая красавица, роняющая белые капли. Она послушно прильнула к черному камню, куда ее швырнуло отступающее море. Морская звезда не сулит смерть, как белые кости, она сулит бессонницу, подобную детскому вскрику в глухой ночи.
Передается человеческое тепло… Мы одно и то же? Пиявка, ответь. Он потягивается, отвечает, моргает, толкается, притворяется, советуется, льстит, сутулится, проверяет, позирует, подходит, приветствует, дотрагивается, изучает, показывает, хватает, бормочет, пялится, вздрагивает, трясется, соображает, улыбается и тихо, чуть слышно говорит: «Открой… тепло?., глаза, открой глаза». Это правда? Я лежу в темноте… это правда, наверное, все кончилось. Она спит, ничего не кончилось, невесомость подобралась неприметно, как сон. Да, старое доброе туда — сюда ее убаюкало, во сне она прижалась ко мне и забросила на меня ногу. Тьма расцветает голубоватой серостью; под виском я чувствую древнюю поступь ее сердца — туда-сюда.
Психополис
В Венисе Мэри на паях владела магазином феминистской литературы. Мы познакомились за ланчем на второй день моего пребывания в Лос — Анджелесе. В тот же вечер мы стали любовниками, а вскоре и друзьями. В ближайшую пятницу я за ногу приковал ее к своей кровати на весь уик-энд. Как она объяснила, ей «было нужно пройти через это, дабы обрести свободу». Перед тем (в столпотворении бара) она вырвала у меня торжественное обещание не слушать ее требований об освобождении. Стремясь ублажить свою новую подругу, я купил изящную цепь с замочком. Медными шурупами я прикрепил стальное кольцо к ножке кровати, и все было готово. Через какое-то время от Мэри поступила настоятельная просьба о свободе, но я, хоть и в некотором смятении, вылез из кровати, принял душ, оделся и, облачившись в домашние тапочки, принес ей большую сковороду, в кою она могла бы справлять малую нужду. Подруга взяла твердый рассудительный тон.
— Сейчас же отомкни, — сказала она. — Будет с меня.
Признаюсь, она меня испугала. Плеснув себе выпить, я удрал на балкон полюбоваться закатом. Все это ничуть не возбуждало. Если расковать, говорил я себе, она станет меня презирать за то, что я дал слабину. Если не расковать, она меня возненавидит, но я хотя бы сдержу обещание. Бледно-оранжевое солнце нырнуло в дымку, а я слушал крики, доносившиеся сквозь закрытую дверь спальни. Зажмурившись, я сосредоточенно убеждал себя в своей невиновности.
Один мой приятель проходил курс психоанализа у престарелого фрейдиста, имевшего солидную практику в Нью-Йорке. Улучив момент, он все же высказал сомнение касательно теорий Фрейда в том плане, что они лишены научной достоверности, весьма специфичны и так далее. Выслушав его, психоаналитик добродушно ухмыльнулся и молвил: «Оглядитесь!» Раскрытой ладошкой он обвел уютный, заставленный книгами кабинет с каучуконосом и бегонией, а затем в знак чистосердечия изящно прижал ее к груди, заодно демонстрируя стильные лацканы пиджака. «Неужели вы думаете, я бы достиг того, что имею, если б Фрейд был не прав?»
Вот так и я убеждал себя, возвращаясь с балкона (солнце село, спальня затихла): я верен обещанию, и в этом вся правда.
И все же я заскучал. Я слонялся из комнаты в комнату и, привалившись к дверным косякам, разглядывал знакомые предметы. Потом установил пюпитр и достал флейту. Играть я учился очень давно и делаю массу закрепленных привычкой ошибок, исправлять которые уже нет желания. Клапаны полагается прижимать лишь кончиками пальцев, мои же руки соскальзывают с клавиатуры, что делает невозможным плавное исполнение быстрых пассажей. Мало того, во время игры моя правая кисть зажата и расположена под неверным углом к инструменту. Я не «держу спину», но горблюсь над нотами. Диафрагма моя не работает, я небрежно выдуваю горлом. Мундштук плохо подогнан, я слишком часто прибегаю к слащавым вибрато. Из всех звуковых нюансов мне подвластны лишь «тихо» и «громко». Я так и не удосужился выучить ноты после верхней соль. Я немузыкален, и слегка видоизмененные ритмы сбивают меня с толку. Помимо всего прочего, у меня нет охоты расширить репертуар, и я делаю одни и те же ошибки все в той же полудюжине пьес.
Приступив к исполнению первой вещицы, я подумал о том, что мои экзерсисы слышны в спальне, и на ум пришло выражение «плененная публика».[11] Перебирая клапаны, я прикидывал, как ненароком ввернуть сей каламбур в беспечную фразу, юмор которой разрядит ситуацию. Я отложил флейту и подошел к двери спальни. Но прежде чем фраза сложилась, рука машинально толкнула дверь, и я оказался перед Мэри. Она сидела на краю постели и расчесывалась, благопристойно прикрыв цепь одеялом. В Англии столь четкую в желаниях даму сочли бы агрессивной, однако невысокая и весьма кряжистая Мэри отличалась мягкостью манер. Ее лицо производило впечатление смеси красного и черного: пунцовые губы, черные-черные глаза, темно-румяные щеки и черные волосы, лоснящиеся, как смола. Ее бабка была индианка.
— Чего тебе? — рявкнула она, не прекращая расчесываться.
— А, плененная публика! — сказал я.
— Что?
Я промолчал, и Мэри потребовала оставить ее в покое. Присев на кровать, я решил: если попросит, я тотчас ее освобожу. Но Мэри ничего не сказала. Закончив с волосами, она улеглась навзничь и сцепила руки на затылке. Я смотрел на нее и ждал. Спрашивать, не желает ли она получить свободу, казалось нелепым, а просто расковать ее, не испросив позволения, было страшновато. Я так и не понял, каковы ее мотивы — идеологические или психосексуальные. А потому я вернулся к музицированию, только унес пюпитр в дальний конец квартиры и притворил двери в смежные комнаты. Я надеялся, что теперь меня не слышно.
11
Термин, обозначающий аудиторию, которая вынужденно слушает политические и рекламные выступления, не имея возможности их остановить или выйти из помещения — например, пассажиры метро.