По крайней мере, Джордж вроде бы оценил мое музицирование. Однажды, услышав мою игру, он поднялся из лавки, чтобы взглянуть на флейту. Прежде ему не доводилось держать ее в руках. Замысловатая аккуратность рычажков и клапанов привела его в восторг. Он попросил меня сыграть несколько нот, чтобы понять, как держать инструмент, а потом захотел попробовать сам. Вглядевшись в ноты на пюпитре, Джордж назвал «потрясающим» умение музыкантов превращать в звуки эту мешанину черточек и точек. Мне в жизнь не понять, сказал он, как это композиторы умудряются выдумывать целые симфонии с уймой разом играющих инструментов. Мне тоже, ответил я.
— Музыка — божественное искусство, — сообщил Джордж, воздев руки.
Обычно флейта пылилась, готовая к игре. На сей раз, неожиданно для себя, я разобрал ее три части и, каждую протерев, уложил в обитый фетром футляр, точно любимую куклу.
Джордж обитал в Сими-Вэлли — пригороде, недавно отвоеванном у пустыни. Он говорил, что дом его «пуст и еще пахнет краской». Джордж разошелся с женой, и два уик-энда в месяц его дети — мальчики семи и восьми лет — проводили с ним. Как-то незаметно я стал его гостем. Двадцатидвухлетним парнем без гроша в кармане он приехал в Лос-Анджелес из Нью-Йорка. Сейчас он зарабатывал почти сорок тысяч в год и чувствовал себя в ответе за мое впечатление о городе. Иногда после работы Джордж долго катал меня по автостраде в своем новом «вольво».
— Я хочу, чтобы ты почувствовал безумные размеры Лос-Анджелеса, — говорил он.
— Что это за строение? — спрашивал я, когда мы проносились мимо подсвеченного колосса в стиле Третьего рейха, вознесшегося на ухоженном зеленом холме.
— Не знаю, банк, или церковь, или что-нибудь вроде этого.
Мы ходили в бары для старлеток, для «интеллектуалов», где накачивались сценаристы, для лесбиянок, а также посетили бар, в котором официанты, гибкие гладколикие юноши, были одеты викторианскими служанками. Мы отобедали в закусочной, открытой в 1947 году, где подавали только гамбургеры и яблочный пирог, а за спинами едоков голодными призраками маячила очередь тех, кто хотел попасть в это прославленное и модное заведение.
Мы побывали в клубе, где выступали певцы и юмористы, надеявшиеся, что их «заметят». Худенькая огненно-рыжая девушка в майке с блестками страстно прошептала песню, а в конце взяла пронзительную, невероятно высокую ноту. Все разговоры смолкли. Кто-то, видимо умышленно, уронил бокал. На излете нота превратилась в трепещущий йодль, а певица сломалась в смиренном реверансе, прижав к себе руки со стиснутыми кулачками. Потом встала на цыпочки и вскинула над головой распростертые ладони, словно для того, чтобы остановить редкие равнодушные аплодисменты.
— Все они мечтают стать Барброй Стрейзанд или Лайзой Минелли,[13]- сказал Джордж, потягивая через розовую пластиковую соломину гигантский коктейль, — Только эта дребедень уже никому не нужна.
Волоча ноги, на эстраду вышел сутулый человек в буйных кудрях. Он вынул из стойки и подсунул к губам микрофон, но ничего не произнес, будто не находил нужных слов. Человек был в заношенном полотняном пиджаке на голое тело, его опухшие глаза превратились в щелочки, а длинная царапина через всю щеку до уголка рта придавала ему вид не до конца загримированного клоуна. Его нижняя губа дрожала, словно в преддверии слез. В пальцах свободной руки он вертел монету; на его джинсах я разглядел мокрые следы блевотины. Человек разлепил губы, но не издал ни звука. Публика терпеливо ждала. Где-то в глубине зала шпокнула винная пробка. Наконец он произнес надтреснутым шепотом:
— Я полный придурок, блин.
Публика откликнулась радостным смехом и ободряющими криками, которые вскоре сменились топотом и ритмичными хлопками. Мы с Джорджем, стесняясь друг друга, лишь улыбались. Едва стихли последние хлопки, человек вновь заговорил, теперь уже быстро, но все так же уткнувшись взглядом в свои пальцы. Временами он тревожно посматривал в зал, и тогда сверкали белки его глаз. Он только что порвал со своей девушкой, поведал рассказчик; он уехал в слезах, которые так застили глаза, что пришлось остановить машину. Он чуть было не покончил с собой, но решил вначале попрощаться с ней. Телефон-автомат оказался неисправен, отчего бедняга расплакался пуще. До сих пор молчавшая публика подхихикнула. Он дозвонился из аптеки. Услышав его голос, девушка тоже заплакала. Но увидеться не захотела. «Бесполезно, — сказала она. — Ничего не поделаешь». Наш герой повесил трубку и завыл от горя. Аптекарь попросил его выйти, потому что он беспокоил покупателей. Под дождем человек шел по улицам, думая о жизни и смерти, потом глотнул какой-то отравы и пытался продать свои часы. Зрители ерзали, многие уже не слушали. У какого — то хмыря он сшиб полтинник. Сквозь пелену слез он разглядел в канаве женщину, которая делала себе аборт, но, подойдя ближе, увидел лишь кучу коробок и тряпья. В зале уже возник гул разговоров. Меж столиков циркулировали официантки с серебристыми подносами. Внезапно рассказчик смолк и поднял руку.
— Ладно, пока, — сказал он и исчез.
Раздались жидкие хлопки, но большинство зрителей не заметили его ухода.
Джордж пригласил меня в гости перед моим отъездом из Лос-Анджелеса. На другой день вечером я улетал в Нью-Йорк. Джордж хотел устроить прощальную вечеринку и предложил мне захватить с собой пару друзей и флейту.
— Представляю, как в собственном доме я буду попивать винцо и слушать твою игру, — сказал он.
Сначала я позвонил Мэри. После того уикэнда мы встречались от случая к случаю. Изредка она забегала ко мне, и мы до вечера не выходили из квартиры. У нее имелся другой любовник, с которым она вроде как жила, но его имя не упоминалось, и он вовсе не был нам помехой. Мэри согласилась пойти и спросила, будет ли Теренс. Я рассказывал ей о приключении с Сильвией и своем двойственном отношении к этому человеку. Вопреки своим намерениям, в Сан-Франциско Теренс не вернулся. Он встретил кого-то, имевшего знакомого среди «пишущей братии», и теперь ждал, когда его представят тому сценаристу. На мое приглашение он ответил непохожей пародией на семитскую сварливость: «Как, всего пять недель в городе и меня таки уже зовут в гости?» Я серьезно отнесся к желанию Джорджа послушать мое исполнение: играл гаммы и арпеджио, усиленно отрабатывал те места в сонате № 1, на которых всегда спотыкался, и сердце мое трепыхалось, когда я представлял Мэри, Джорджа и Теренса, чуть пьяных и зачарованных моей музыкой.
Мэри пришла, когда еще только вечерело; прежде чем ехать за Теренсом, мы посидели на балконе, глядя на солнце и покуривая косячок. У меня мелькала мысль, что мы еще успеем напоследок поваляться в койке. Но теперь, когда мы уже были одеты на выход, казалось, что лучше просто поговорить. Мэри спросила, чем я занимался, и я поведал о представлении в ночном клубе. Я так и не понял, кто это был: искусный актер с несмешным номером или человек с улицы, вылезший на сцену.
— Я такое видела, — сказала Мэри, — Идея в том, чтобы публика подавилась своим смехом. Если срабатывает, то смешное вдруг становится мерзким.
— Думаешь, в этой истории есть хоть сколько-нибудь правды?
Мэри покачала головой.
— Тут со всеми происходит нечто подобное, — сказала она, глядя на заходящее солнце.
— Ты будто этим гордишься, — фыркнул я.
Мы встали. Мэри улыбнулась, одно пустое мгновенье мы держались за руки; невесть почему возник яркий образ брусьев на пляже. Потом мы вошли в комнату.
Теренс ждал нас перед своим домом. Он был в белом костюме и прилаживал в петлицу розовую гвоздику. Чтобы впустить Теренса в двухдверную машину Мэри, мне пришлось вылезти, но в результате его ловких маневров и моей дурацкой учтивости я оказался на заднем сиденье, откуда и представил его своей подруге. Едва мы свернули на автостраду, как Теренс засыпал Мэри настойчивыми, но вежливыми вопросами; со своего места я прекрасно видел, что он придумывает новый вопрос, еще не дождавшись ответа, и буквально изнывает от желания во всем с ней соглашаться.
13
Барбра Стрейзанд (р. 1942) — американская актриса, прославившаяся ролями в мюзиклах. Лайза Минелли (р. 1946) — выступала в ночных клубах и варьете, прославилась ролью в фильме «Кабаре» (1972, премия «Оскар»),