Неся вахту у тоскливой постели больной матери, я ненавидел себя за то, что не стал врачом и теперь не могу облегчить ее страданий. Глядя на ее упорное нежелание обращаться к доктору и принимать западные лекарства, я всегда про себя беззвучно молил, чтобы ее болезнь и ее боль перешли ко мне, я хотел бы в стократном размере принять эти духовные и физические муки.
7
Перед лицом болезни отец был настоящим крепким мужчиной, он всегда был полной противоположностью матери. Ему не была свойственна, как ей, разборчивость в еде, неприятие скоромного, пониженный аппетит и страх перед западной медициной; батрацкое происхождение, работа на землевладельцев до освобождения и тяжелый физический труд сделали его тело могучим и выносливым. Частые поездки в деревню, командировки, ночные сверхурочные смены и тяжелая физическая работа, вроде таскания воды и рубки дров, не подорвали его здоровья. Все думали, что этот мужчина доживет до глубокой старости. Мы с братьями и сестрами тоже всегда лелеяли самые радужные надежды по поводу здоровья отца.
Только спустя несколько лет я узнал, что не существует в мире никого, чье тело было бы отлито из стали. Тело человека — как аварийный дом перед землетрясением, и невозможно предугадать, в какой именно миг он обратится в руины.
Преждевременный уход отца на пенсию был тем началом, когда его здоровье дало трещину. Он ушел для того, чтобы на работе его подменил мой младший брат. Такие подмены были политикой, которую проводило правительство в качестве временной меры для ослабления проблемы трудоустройства молодежи. В то время отец был директором в уездной торговой компании, он очень любил эту должность и не хотел ее покидать, но знал, что эта политика замены — всего лишь феномен короткой, как цветенье канны, жизни. Поэтому, положив на чаши весов собственную работу и мое трудоустройство, скрепя сердце, выбрал уход на пенсию.
Однажды вечером отец вернулся домой. Улыбка, в прошлом не сходившая с его лица, неожиданно погасла, и теперь на нем царила неисчерпаемая грусть, словно медленно действующий яд просачивался в его кровь. Недуг под названием болезнь Паркинсона незаметно прокрался в его тело. Его руки иногда начинали непроизвольно дрожать, и эту дрожь невозможно было обуздать силой воли. Я совсем не заметил, что землетрясение в глубине его тела начало аккумулировать энергию, и уж тем более не понимал всего смысла той древней пословицы, что он сказал мне на больничной койке: «Пока родители живы, не уезжай далеко».
То, что я покинул родителей и приехал на заработки в далекий Гуандун, только усугубило тяготы отца, подлило масла в огонь, которым было охвачено его тело. Молчание отца на самом деле было громоподобно, но, к сожалению, рядом с любимыми я становился совершенно глух.
Уйдя с работы, отец потихоньку начал уходить и из мира. Сперва он перестал выходить на улицу, ограничиваясь четырьмя стенами дома, затем отступил на стул, а после, не в силах ничего поделать, и на кровать. Его ноги, быстро бегавшие в молодости, навсегда распрощались с землей, и с тех пор он ушел со всех дорог, по которым ходят на этом свете.
Последний раз я виделся с отцом в траурном зале, где лились звуки похоронной музыки, я возвращался туда, где не смог присутствовать лично, с помощью аудиопленки. В посмертном изображении отца была буддийская безмятежность, но недоставало улыбки 1959 года. Счастье поблекло, поблекли и тревоги. Слезы застили мои глаза, я неожиданно вспомнил слова Чжан Айлин[10]: «В мире нет ни одного чувства, которое не было бы бесконечным страданием. Жизнь коротка, но страдания долги».
8
После того как отец ушел, я поспешил вернуться домой. «Возвращение»[11] в те дни уже не было той знаменитой саксофонной мелодией. Безотлагательность семейной любви заставила странника, чей собственный возраст перевалил за пятьдесят, измерить в уме протяженность жизни.
Место, где отец заснул вечным сном, по-прежнему находилось в поле зрения сына. Расстояние между жизнью и смертью было расчерчено всего лишь рекой. Каждый раз, приходя на его могилу, я слышал только мрачное завывание горного ветра — отцовская неразговорчивость продолжилась и в другом мире. Сколько бы слов тоски ни произнесли мы с братьями и сестрами на перекрестке двух миров, сколько бы свечей и хлопушек ни потратили, чтобы выразить свою любовь, отец только молчал. Когда слезы мои оросили всю гору, я подумал: «Отец, неужели ты хочешь, чтобы твой сын вернулся в детство, подпоясался соломенным перевяслом; неужели ты хочешь, чтобы твой сын босиком обошел гору Кайшань — только тогда ты признаешь меня?»