А Мата-ндуа сказал:
— Я люблю вас еще больше!
Много еще было сказано слов, но наконец они собрали все необходимое и уселись в лодку. Задул попутный ветер, и три дня они плыли по океану, а затем увидели вдали берега Тонга. В последнюю ночь их плавания юноше приснился новый сон. Ему спилось, что в лунном свете выходит к нему мать — не плывет, как прежде, а твердой поступью идет по гребням волн, и только босые ноги сверкают среди белой пены. Так приходит она к нему, наклоняется над ним, смотрит на него своими печальными глазами и рассказывает ему об обычаях Тонга, о том, как ему надо поступать. И все это им очень нужно — ведь они все трое чужие на Тонга, не знают ни островов, ни рифов, ни проливов, ничего не знают, потому что они чужестранцы, ступающие на чужую землю.
Когда наутро белой полосой вышли перед ним буруны, с берега полетела к ним навстречу маленькая зеленая птичка[336], села юноше на голову — а он правил лодкой, — потом поднялась и полетела к другому острову, правее, еле заметному. Прошло немного времени, и птичка вернулась. И так много раз.
Юноша сказал:
— Отец, приспусти парус. Не будем подходить к этому берегу, поплывем за птичкой.
Таусере приспустил парус, и, когда нос лодки уже смотрел на нужную землю, маленькая птичка устроилась на макушке Мата-ндуа и заснула. А когда лодка подошла к бурунам, проснулась и полетела перед ними, показывая, каким проходом идти. Юноша повел лодку за птичкой и вот уже прошел риф, вышел в тихие воды лагуны и пристал к песчаному берегу.
Остров, на который они прибыли, был Тонга-тамбу, Священный Тонга, и совсем близко от того места, где они пристали к берегу, стоял великий поселок — в нем жили Туи Тонга. Они пошли туда, чтобы явиться к вождю, но вдруг увидели — в поселке пусто и тихо, земляные печи давно остыли, дома вот-вот упадут и все заросло сорной травой.
Таусере сказал:
— Враги всех убили, — и его жена заплакала.
Но Мата-ндуа сказал:
— Нет. Где это видано, чтобы враги убивали людей, а дома их не предавали огню? Здесь не было никаких врагов. Здесь случилось какое-то другое несчастье. А ведь это был край вождей. Посмотрите, какие здесь дома, все большие, хорошие, сколько их. Видно, здесь была какая-то хворь, многих погубила, а кто выжил, бежал прочь, оставив мертвых.
Женщина стала просить:
— Уйдем отсюда за ними вслед. Я не могу оставаться в этом пустом поселке. Страшно оставаться с мертвыми. Смотри, сынок, вот та птичка, что вела нас до сих пор. О дух, мы попали в дурное место. Здесь одни мертвецы. Пожалей нас, дух, прошу тебя, отведи куда-нибудь к живым!
Так говорила, причитала бедная женщина, вся в слезах; подняв голову, смотрела она на птичку, а та кружилась над ними, и, когда Се-ни-рева договорила, улетела прочь.
Мата-ндуа сказал:
— Идем за птичкой.
Они последовали за ней, прошли через поселок, вышли в заросли, прошли через задние ворота в крепостном валу, прошли по могучей горе, спустились в долину — и тут птичка взмыла вверх с громким криком и полетела к густым зарослям деревьев по другую сторону ручья, что бежал по дну долины. Они перешли поток, подошли к тем зарослям, и тут им открылось ужасное зрелище: там сидели люди, убитые голодом и горем, изможденные, несчастные. Они сидели кругом на траве и смотрели пустыми глазами на одного из своих — умирающий, он лежал в середине круга. Он был очень-очень старый; он лежал на траве, воздуха ему не хватало, его седые волосы, все в нечистотах, торчали во все стороны[337].
Но Мата-ндуа, когда вошел в круг и наклонился над умирающим вождем, смотрел гневно и неумолимо. Он ведь знал, кто это, знал потому, что все ему было поведано во сне в последнюю ночь плавания, когда его мать пришла к нему, ступая по волнам.
Он смотрел гневно, неумолимо, а старик, с хрипом ужаса, привстал и испуганно смотрел — только не на самого Мата-ндуа, а на птичку, что уселась у него на макушке. Он закричал в ужасе:
— Уберите ее! Утащите ее отсюда!
Старик весь скрючился, дрожал, и на губах у него выступила пена.
— Хватайте ее за руку! Оттащите ее от балансира! Она убьет меня этим балансиром!
Тут он стал молить о прощении:
— Почему ты хочешь убить именно меня, а, Талинго? Ведь это был не я. Это был тот юноша, Фаха. И я убил его за это. Я проткнул его копьем. Пожалей, пожалей, меня, Талинго, я стар, слаб, немощен.
И опять он захрипел в отчаянии, поднял руку, словно собираясь отвести удар, — и умер.
Юноша посмотрел на мертвое тело и сказал:
337
11 Ср. почти тождественное описание встречи одноглазого Муни со своим отцом в тонганском фольклоре [12, № 90].