Его вывод о наличии преступного человека взбудоражил всю общественность, научную в том числе. Вызванное им и его учениками, в особенности Р. Гарофало и Э. Ферри, движение научной мысли привело к осознанию необходимости пересмотра оснований науки уголовного права, а также устоявшихся и принятых в качестве аксиомы правил отправления правосудия. (Кстати, с тех пор, несмотря на выводы и Ломброзо, и других ученых, как его последователей, так и его противников, о том, что приговор суда не может определяться только судьей, который на разных людей надевает одинаковые формальные одежды юридической нормы, ничего в этом вопросе не изменилось. Мнение представителей медицины для суда является определяющим только в случае установления невменяемости подсудимого, да и то, как говорится, в этом вопросе тоже могут быть нюансы.)
О том, насколько Ломброзо поразил ученый мир, можно судить хотя бы по тому, что криминальная антропология, создание которой он провозгласил, сделалась предметом дискуссии на трех международных конгрессах криминалистов, собиравшихся в Риме (1885), Париже (1889) и Брюсселе (1892). Четвертый конгресс предполагалось собрать в Женеве, в 1896 году. На нем антропология не была доминирующей дисциплиной, поскольку обсуждалась большая литература по разным отраслям знания.
Но тем не менее вопросы криминальной антропологии обсуждались, хотя сам Ломброзо, в том числе под влиянием многочисленной критики, существенно пересмотрел свои взгляды, признавая большое значение влияния социальных факторов на становление личности преступного типа.
В 1897 году Ломброзо приехал в Россию в качестве специального гостя на XII Международный съезд русских врачей, который проходил в Большом театре под председательством Н.В. Склифосовского. Ломброзо был оказан восторженный прием. Ломброзо выступил с докладом, в котором назвал Л.Н. Толстого, одним из писателей, в сочинениях которого «первый раз эстетика заключает тесный союз с учеными». Тонкость такого пассажа объясняется тем, что в работе «Гениальность и помешательство» в числе прочих гениев был упомянут и Толстой.
Сам Ломброзо был высокого мнения об успехах русских ученых как в области психиатрии, так и в области криминалистики (в широком смысле слова), хотя его идеи о прирожденном преступнике в России не прижились. В то же время Ломброзо после возвращения домой жестко раскритиковал общественное устройство в царской России. Он осудил полицейский произвол, который доминировал, по его мнению, в повседневной жизни, а также регулярные еврейские погромы. Самодержавие он характеризовал как авторитарную и бесперспективную форму управления страной.
Что касается еврейских погромов, то Ломброзо постоянно интересовался этой проблемой и всячески поддерживал сионистское движение. В частности, он одобрял участие в нем своего ученика Макса Нордау, который, в свою очередь, в работе «Антисемитизм и современная наука» утверждал, что в людях, проповедующих антисемитизм, проявляются черты атавизма и психопатологии[22].
Находясь в России, Ломброзо осуществил свою давнюю мечту о встрече с Л.Н. Толстым. Он чрезвычайно высоко ценил его гуманистические идеи и хотел привлечь его на свою сторону в оценке прирожденного преступника. При этом он знал, что его теорию «личности преступного типа» Толстой считал ложной. Встреча состоялась в Ясной Поляне 11 августа 1897 года. Сохранились воспоминания Ломброзо об этой встрече: «В самый день моего приезда он в продолжение двух часов играл со своею дочерью в лаун-теннис, после чего, сев на им же самим взнузданную и оседланную лошадь, пригласил меня ехать вместе с ним купаться. Ему доставило особенное удовольствие видеть, что я через четверть часа не мог уже плыть за ним, и, когда я выразил удивление его силе и выносливости, жалуясь на свою немощность, он протянул руку и приподнял меня довольно высоко от земли, легко, как маленькую собачку. Конечно, только благодаря этой телесной силе и своему вышеописанному образу жизни, он был в состоянии преодолеть тяжкую болезнь, которою страдал в последнее время. Затем я последовал за ним в его рабочий кабинет, где меня ожидал совершенный сюрприз… Его рабочий кабинет оказался бедной сводчатой кельей, настоящей норой без малейших украшений, кроме небольшого числа самых необходимых книг, помещавшихся в стенных нишах этого убежища… Я видел совершенную невозможность говорить с ним, не раздражая его, о некоторых предметах и особенно о том, что у меня больше всего лежало на сердце, — убеждать его, например, в справедливости теории “прирожденных преступников”, которую он упрямо отрицал, хотя он, как и я, лично видел такие типы и описывал их. Но тут между нами возвышалась духовная стена, которая мешала нам понимать друг друга. Стена эта заключалась в его изумительном утверждении, что ни моя, ни прочие теории уголовного права не объяснили еще, на чем человеческие общества основывают свое право наказывать преступника… Он оставался глухим ко всем доводам, насупливал свои страшные брови, метал на меня грозные молнии из своих глубоко сидящих глаз и, наконец, произнес: “Все это бред! Всякое наказание преступно!” Несколько месяцев после этого я, читая его “Воскресение”, находил там фактические доказательства тому, что я напрасно надрывал свои легкие».
22
Макс Нордау — псевдоним, настоящее имя Симха Меир — еврейский философ, публицист и общественный деятель, один из основателей Сионистской организации, врач-психиатр. В начале Первой мировой войны как австро-венгерский подданный был вынужден оставить Францию, его имущество было конфисковано. В 1919 году, когда волна еврейских погромов прокатилась по Украине и другим частям бывшей Российской империи, Нордау настаивал на немед ленном переселении шестисот тысяч евреев. Руководство Сионистской организации отклонило его предложение как нереальное, и с 1921 года Нордау отдалился от активной сионистской деятельности. В 1923 году он умер, а еще через три года после его кончины, в 1926 году, его прах был перевезен из Парижа и перезахоронен на Старом кладбище в Тель-Авиве.