«…Этот свят-вечер, маланки, эти колядки и щедривки имеют для меня особое значение, будят во мне воспоминания счастливых детских лет, веют поэзией давних доисторических времен…» — писал Михаил Михайлович позже своей невесте Вере Дейше в новогоднюю ночь кануна 1896 года.
Детские годы писателя проходили в Виннице в атмосфере любви и забот. Няня Хима ухаживала за ребенком, мать не чаяла в нем души.
Но вскоре все стало совсем по-иному.
Не потерпевший лихоимства начальства дед в 1874 году лишился работы, и Коцюбинские были вынуждены переехать в город Бар. Скрепя сердце деду пришлось согласиться на должность полицейского смотрителя, другой службы не было, а надо было жить и учить подрастающих детей.
Семья поселилась в домике купцов Штоков, расположенном вблизи городского сада и развалин старинной крепости. Муся часто бродил у крепостных стен, притягивавших его своей таинственностью. Здоровьем он отличался слабым и потому вначале занимался дома с учителем, а осенью 1875 года поступил в третий (последний) класс городской народной школы в Баре.
По воспоминаниям современников был он «сосредоточен и серьезен не по годам. Учитель никогда не наказывал его, не бил линейкой по рукам, не ставил на колени. К товарищам он относился хорошо, ко всем одинаково внимательно, не делая различия между евреями, русскими, поляками»[6].
Темные, слегка вьющиеся волосы зачесаны набок, одевался неизменно скромно, но всегда со вкусом: курточка с белым воротничком и манжетами, короткие штанишки, ботинки на пуговках. Все это резко отличало его от неуклюжих поповских недорослей.
В большом почете в семье Коцюбинских были книги. Часто читали вслух. «Сон», «И мертвым и живым» Тараса Шевченко все знали наизусть. Из русской литературы отдавали предпочтение Некрасову.
Михаил Матвеевич не ужился и на новом месте, и семейство продолжало колесить по Подолии..
Воспоминания бабушки об этих переездах вызывали в нашем воображении местечковые повозки — балагулы с дребезжащими во время езды старыми ведрами. Трясясь по ухабистым дорогам, они везли нехитрый скарб Коцюбинских. На передке дремлет коренастый замусоленный балагульщик. Сонным голосом он изредка покрикивает на своих кляч. Когда изнуренные зноем лошади останавливаются, возница просыпается и начинает, звонко щелкая, отчаянно махать кнутом.
Наконец короткая передышка у колодца. Пока поят лошадей, путники могут выйти из повозки, размять ноги. Дно деревянного ведра, прикрепленного к колодезному журавлю, глухо ударяется о холодную воду. Наполнив ведро до краев, выливают воду в деревянный желоб. С мягких лошадиных губ прозрачными каплями стекает вода. Вокруг колодца сыро. Трава местами вытоптана. Высокая раскидистая верба защищает путников от солнца. Только шустрый мальчик с бледным лицом не прячется в тень. Он всюду заглядывает, его интересует любая мелочь.
— Муся! — окликает его мать. — Муся, пора!
И снова гремят старые ведра, «вьокает» возница, и, отгоняя назойливых мух, машут хвостами лошади.
Вот и городок. Повозка въезжает под своды постоялого двора, и усталые дети попадают под своеобразный навес, там в самый сильный зной — прохлада и полумрак. Пахнет луком и гусиным смальцем: хозяева готовят ужин. Из конюшни, где смачно похрустывают сеном взмыленные лошади, тянет запахом конского пота.
Навстречу приезжим выходит хозяйка. Она в платке, завязанном под подбородком и аккуратно заложенном за уши. Длинная юбка подоткнута. Ноги в белых чулках обуты в домашние туфли без каблуков. Она готовит путникам постель из перин и грязных, засаленных подушек.
Приходилось ночевать и в поле, под копной сена, и под ветвистым дубом. Хорошо еще, если ночь была теплой. А каково в дождь, ненастье, когда леденящие струи стекают за ворот?
…После окончания школы осенью 1876 года Муся поступил в первый класс шаргородского духовного училища вблизи Бара; далеко отпускать своего любимца Гликерия Максимовна не решалась. Устроили Мусю на частной квартире Викуловой. Мать часто приезжала к нему, привозила гостинцы.
Семья Коцюбинских между тем продолжала свои странствия. Недолго задержавшись в селе Кукавке, где Михаил Матвеевич получил должность волостного писаря, она летом 1879 года переезжает в Шаргород в надежде обосноваться здесь более прочно. Вначале остановились в доме Сангушко, а затем поселились у столяра Рогульского. Положение было не из легких. Михаил Матвеевич долго оставался без работы, а скромных доходов от «пансионата» (Гликерия Максимовна вынуждена была держать квартирантов-учеников) едва хватало на то, чтобы учить Мусю.
Схоластическая наука, сухие и жесткие предписания духовного училища угнетали мальчика. Он тянется к старшим товарищам, ему интересны их разговоры и споры. Он читает Белинского, Чернышевского, Добролюбова. Проявляется в эти годы и литературное дарование будущего писателя.
Первым оценил склонности своего ученика к литературе преподаватель русского языка шаргородского училища Павел Северинович Дложевский. Прочтя в учительской своим коллегам школьную работу Коцюбинского, он воскликнул: «Это будущий писатель, будущий поэт, господа!»
В семье Коцюбинских увлекались любительским театром. В черниговском музее писателя хранится фотография, где отец снят в театральном костюме. Бабушка рассказывала нам, что он играл роль Человеческой совести в пьесе, написанной им самим по мотивам песен и дум времен казацко-крестьянских восстаний.
У Муси с детских лет было сильное влечение к природе. Он любил лежать на берегу реки и глядеть в небо. Его занимали облака, вечно живые в вечном движении. То как бы «…неслись возмущенные толпы, черные от гнева, грозные, с ревом, с грохотом ружей, со вспышками бомб, с багряными флагами». То «радостно и легко плыли веселые стайки в белых и синих воздушных покрывалах, нежные девушки, пышные женщины, розовые дети…».
А в лесу «…над головой причудливо сплетались сучья — клубки желтых змей, качались лохматые ветви, будто зеленые кресла, в которых отдыхало солнце…».
И все же не созерцательность, а решительность суждений и действий была свойственна юному Коцюбинскому. В Кукавке, куда дед попал из Бара после доноса попа Янковского, пятнадцатилетний Муся во время летних вакаций вмешался в судебное дело, стремясь помочь одному крестьянину в иске против богача. Он не побоялся осудить жульнические махинации председателя городского суда, чем завоевал себе авторитет среди молодежи и соответственно восстановил кукавского судью и мирового посредника Коробова против своей семьи. Случай этот стал одной из причин придирок к Михаилу Матвеевичу, вынудивших его впоследствии отказаться от должности в волости.
С посредником Коробовым связан еще один кукавский эпизод. Как-то, стараясь досадить Михаилу, Коробов задал ему каверзный вопрос:
— Ты кто таков?
— Творение природы.
— Но бога, как я слышал, ты ведь не признаешь?
— Бог создает чиновников, а природа — людей, — не задумываясь, отчеканил будущий писатель.
Дерзости Михаилу было у кого подзанять. Намного спокойнее жилось бы всей его семье, не будь его отец таким непримиримым ко всякому злу. Рассказывая о Михаиле Матвеевиче, бабушка с гордостью вспоминала, как решительно восставал он за правду, как не терпел насилия. С риском для жизни в 1881 году в селе Станиславчик (теперь Жмеринского района) он прятал евреев на чердаке волостного управления. Разъяренные громилы, узнав об этом, едва не убили Михаила Матвеевича. Гликерия Максимовна добрую неделю после случившегося боялась выходить из дому, она помогала прятать вещи еврейских семей в это страшное для них время.
Не по годам наблюдательный Муся глубоко уважал своих родителей за честность и сострадание к бедному люду. Эти взгляды и чувства сохранились у него на всю жизнь и наложили отпечаток на его творчество.
Жизнь на колесах, постоянные невзгоды и неуверенность в завтрашнем дне постепенно подтачивали семейные отношения. Росло раздражение, вспыхивали ссоры. Дед любил приложиться к чарке, а во хмелю становился необузданным и злым. Семейные неурядицы усугублялись еще и тем, что бабушка, вообще-то ласковая и добрая, к детям относилась неровно. Всю ее поглощала любовь к своему первенцу. Их сближали духовная чистота, тяга к прекрасному, тонкое понимание природы. О своих падчерицах — Манюсе и Зосе — Гликерия Максимовна почти совсем не заботилась.