— Истинная правда, если вы точно в этом уверены, — сказал Пушкин голосом, поразившим меня на всю жизнь.
Я глубоко ему поклонился и остался недвижен.
–
Придя домой, я поспешно и жадно разорвал все написанное мною ранее. Все, чем дышал я до тех пор, стало мне чуждым. Слова, сказанные Им, звучали во мне все время, собственный голос не доходил до меня.
Трепетно и терпеливо ждал я новой встречи. Я искал Его, тщетно заглядывая в лица встречных. Целыми днями бродил я по шумным панелям Москвы и каждую ночь сторожил пустую и светлую Тверскую.
Ровно через десять лет я снова увидел его.
Он быстро шел по Мясницкой, приветливо мне кивнул и исчез за углом[4].
Вообще пробы пера Ромма далеки от реализма. Его рассказы являются чистой воды выдумкой, попахивают абсурдизмом, дьявольщинкой, фантастикой. Встречаются исторические сюжеты. Из сочинений того разряда, про которые литературные критики торопятся с гордостью сообщить, что действие происходит в наши дни, можно назвать лишь ироническую зарисовку «Мой друг», написанную в декабре 1924 года. В ней автор рассказывает о своем ровеснике. Парни познакомились в какой-то веселой молодежной компании и время от времени охотно общались. Оригинальна концовка этого маленького произведения:
Раз как-то я спросил моего друга, чем он занимается.
Он опустил глаза и неохотно сказал:
— Художник я.
— Художник? Вы что же, учитель или кончили?
— Учусь. — Лицо его приняло кислое выражение. — Во Вхутемасе.
— Во Вхутемасе? Позвольте, я ведь тоже студент Вхутемаса. Вы на каком факультете?
— Я на живописном.
— Черт возьми! Я скульптор. Как это мы с вами не встречались?
Тут я заметил, что лицо его помрачнело, и не стал продолжать расспросов. Мой друг говорил о своей профессии неохотно и со стыдом.
—
Через несколько дней я встретил его на лестнице Вхутемаса и убедился, что и раньше видал его здесь.
Он взбегал по лестнице через две ступеньки и гоготал на весь вестибюль. Трудно было узнать его.
Во Вхутемасе мой друг бегал испачканный, как палитра, наполнял шумом коридоры и вонял скипидаром. Он хлопал кого-то по плечу, кого-то называл Сенькой и был пролетарским студенчеством.
Увидев меня, он сморщился.
— Слушай, дружище, — сказал он, хотя мы были на вы, — ты уж здесь ко мне не пришивайся. Терпеть я не могу мелкую буржуазию[5].
В тот период Ромм вообще писал очень много рассказов на самые разные темы. Даже просто перечень заковыристых названий некоторых из них дает представление о широте его интересов: «Дневник княжны Мэри», «Страшный сон Нюси Мирцевой», «Голубая пантера. Рассказ африканского авантюриста», «Частный капитал», «Лжепророк Амфион, или Приключения барона де Ормезон», «Осенний день Татьяны Викторовны», «Морские сапоги»…
Рассказы дело хорошее, однако на них далеко не уедешь, душа требует постепенно переходить к более крупным формам. В прозе следующим этапом является повесть. Тут уже есть где разгуляться, у автора все продумано до мелочей, остается только записать.
Четыре дня корпел Ромм над чистовой рукописью, в конце указал временной интервал: 16–19 июня 1925. На первой странице вывел название: «Снегурочка»… Ай-ай-ай, Михаил Ильич! Ну зачем читателям две «Снегурочки»?! Такая имеется уже у Островского. Придумайте другое название, иначе будет путаница…
Нет, не получится путаницы среди читателей, поскольку таковых не будет — не опубликует Ромм свою первую повесть. Хотя там много любопытных красок, показывающих картину того времени. Вот ее начало:
«Военный и штатский портной Ш. П. Мороз».
Двор, полный грязных кошек, белья и помоев, знал эту вывеску давно, очень давно, с первого дня существования.
Семьдесят четыре года тому назад впервые открылось окошко в неоштукатуренном, только что отстроенном флигеле, и полная женская рука впервые выплеснула помои на еще девственный булыжник двора, и впервые в тот день пронесся по двору визгливый крик из окошка: «Пронька, шкура барабанная, поди сюды, я тебе уши нарву!» — и в тот же день прибита вывеска, и старый еврей, военный и штатский портной Ш. П. Мороз, поселился в комнатушке об одном окне.
Хозяином двора был тогда мещанин Кондратий Савельев. Он надел суконную поддевку и картуз и пошел проведать нового жильца. Но жилец не пустил его в комнатку, а вышел сам ему навстречу в сенцы.
— Ну как, Есаул Петрович, устроились? — спросил Кондратий Савельев, обиженный тем, что жилец не поит его чаем.