Въ кругу учителей замѣтно было неодобрительное движеніе при послѣднихъ словахъ.
Диспутантъ продолжалъ :
« Жизнь человѣческая полна такихъ примѣровъ. Дастъ, истинно дастъ себя на мученіе блаженная жизнь, и послѣдуя правосудію, воздержанію, а паче всѣхъ мужеству, великодушію и терпѣнію, не остановится воззрѣвъ на лицо мучителево. И когда всѣ добродѣтели съ нею на мученіе пойдутъ, не устрашится, и передъ темничными дверьми не останется ; ибо что скареднѣе быть можетъ , и что безобразнѣе , ежели она одна оставлена, и отъ сего толикаго сообщества отлучена? Но никоимъ образомъ сіе статься не можетъ, ибо ни добродѣтели безъ блаженнаго житія, ни блаженной жизни безъ добродѣтелей быть невозможно.
«И такъ, оной отъ себя не отпустятъ, но повлекутъ съ собою, къ какой-бы онѣ болѣзни и, мученію приведены ни были. Ибо свойственно есть премудрымъ ничего не дѣлать, о чемъ-бы они послѣ каялись; ничего въ неволю, но все прехвально, постоянно, важно и честно ; ничего такъ не ожидать , какъ необходимо быть имѣющаго, и все что случается, тому не удивляться, какъ нечаянному и новому. »
— Убѣдительно и сильно ! — воскликнулъ Префектъ.
« И какая полная хрія ! — примолвилъ учитель Риторики. — Замѣтили-ль, святой отецъ, какъ искусно расположены были: Приступъ, парафразисъ съ причиною, примѣры, противное и заключеніе?
— Недостаетъ, кажется, только части свидѣтельства. Но похвально, похвально — сказалъ Префектъ.
Новый противникъ выступилъ прошивъ диспутанта и началъ такъ :
— Несомнѣнно есть, какъ тому быть надлежитъ, что блаженство не искореняется ниже огнемъ, мученіями, ниже страданіемъ каковымъ либо. Но Фаларидовъ быкъ , примѣръ и тема первые, не согласуются съ послѣдующими, или, яснѣе, тема и приступъ не совмѣстны съ заключеніемъ, поелику ввергнутый въ мѣдянаго Фаларидова быка мгновенно испускалъ духъ, исжаривался и превращался въ нѣчто такое натуральное, которое ни силъ душевныхъ, ниже добродѣтелей имѣть не могло. А страданіе единое не есть еще добродѣтель. Nemo de miserâ vitâ gloriari potest.
« Adsuesce et dicere verum et audire! » (1) съ жаромъ воскликнулъ диспутантъ. « Не объ умершвломъ человѣкѣ, но о живомъ представ-
ляемъ себѣ. Таковый сочувствуетъ блаженству въ Фаларидовомъ быкѣ, примѣрѣ, издавна приводимомъ знаменитѣйшими писателями Древности.
— Въ историческихъ сказаніяхъ находимъ извѣстіе о семъ безчеловѣчномъ мучителѣ — сказалъ оспоривающій. — Но ораторы Древности не приводили въ примѣръ сего пагубнаго тиранства.
«Ораторы Древности приводили его не разъ въ примѣръ, » возразилъ диспутантъ.
— Сіе невозможно есть — сказалъ оспоривающій. — Примѣръ историческій не всегда есть доказательство философическое.
« Мы не встрѣчали сего примѣра, » прибавили двое другихъ.
— Можетъ быть онъ и встрѣчается, но не въ великихъ наставникахъ Древности.
« Напротивъ ! » рѣзко сказалъ диспутантъ. и Нужно-ли доказательство вамъ ?
— Несомнѣнно необходимо , ибо какъ иначе оцѣнимъ примѣръ ? — отвѣчали нѣсколько голосовъ.
« Мы теперь въ области не Краснорѣчія, а Философіи,» сказалъ диспутантъ. «Fac ut principiis consentiant exitus (2).
— Подражаніе законъ всѣхъ наукъ и художествъ — возразилъ длиннолицый. — Подражаніе авторамъ, въ расположеніи и изобрѣтеніи мыслей, едва-ли не больше нужно, нежели самыя лучшія правила.
« Умолкните-же и не осуждайте сами себя! » возгласилъ диспутантъ, «Не хочу присвоивать себѣ чужаго. Homo justus nihil cuiquam, quod in se transferat , detrahit (3). Всѣ распространенныя мною въ видѣ хріи доказательства, находятся буквально въ Тускуланскихъ Запросахъ Цицерона, въ книгѣ 5-й.
Общее одобреніе слѣдовало за этимъ неожиданнымъ доказательствомъ. Споръ еще продолжился было о томъ, для чего защищавшій перевелъ свои доказательства изъ Цицерона ; но такое подражаніе считалось истиннымъ совершенствомъ ( самъ Ломоносовъ послѣ дѣлывалъ это), и противники диспутанта вскорѣ умолкли, внутренно пристыженные тѣмъ, что не знали автора, надъ которымъ корпѣли столько лѣтъ. — Да, тогда изучали авторовъ Латинскихъ, какъ послѣ изучали у насъ Французскихъ стихотворцевъ, и совершенствомъ образованности почиталось знать наизусть всѣхъ ораторовъ, какъ послѣ у пасъ знали Французскихъ стихотворцевъ великаго вѣка. Привычка къ заимствованіямъ господствовала тогда для Латинцевъ, какъ послѣ для Французовъ.