Второй раз встретил Владимира Маяковского на литературной трибуне в Харькове.
Здесь меня с головы до ног овеяла не только лирико-вдохновляющая поэтическая сила, но радостно всколыхнул донимающе-насмешливыи выстрел, метко нацеленный в пренебрежительно относящегося к поэзии. Прочитав три-четыре ярких поэтических стихотворения, Владимир Маяковский обратился к аудитории:
— Товарищи! Некоторые скептики кричат, что поэзии не присущ дух наковальни, кузницы, гудков паровоза… Поэзия — доказывают — витает лишь в голосе соловья и в ароматно-божественных цветах… Я сие плетение опровергаю, давайте называйте детали и наименования вашего производства, и я экспромтом сложу поэтическое стихотворение.
Из зала закричали:
— Инжектор!..
А один, где-то в уголке, замогильным голосом:
— Осел!
— Золотник!
А тот — назойливый:
— Осел!
— Сальники!
А из угла:
— Осел!
И вот теперь Маяковский оторвался от записной книжки, выпрямился и громовым басом произнес:
— Не волнуйтесь, гражданин! Я вас тоже записал!
В зале поднялась буря аплодисментов. Овация покрыла слова остроумного и талантливого поэта.
Высоко, высоко, куда только достигает взор, в небесном просторе мерцают ясные звезды.
Вечер… Тихие-тихие летние вечера на берегу речки Ворсклы.
Легкий ветерок качнет высокую камышинку, вскрикнет испуганная утка, и вмиг раздастся всплеск. Это рыба в воде хвостом вильнула…
И снова тишина.
Мы сидим на берегу на бревне. Наша аудитория небольшая: Мате Залка, его жена — Вера Ивановна, дочка Наташа, писатель Петро Ванченко и автор этих строк.
Почему я говорю — аудитория?
Мы на концерте. Поет Денис Драч[14]. Звучно разносится по реке, по лугам:
Горькая доля рабочего-батрака за душу, за сердце хватает.
Может быть, потому Денис Драч так трогательно, так проникновенно пел о мытарствах бурлака, что и сам у кулаков батрачил: волов кулацких пас.
На пастбище и заметили хлопца. Послали учиться. Учился Денис терпеливо, настойчиво. Закончил два музыкальных учебных заведения.
Концерт закончился. Вера Ивановна расстелила одеяло на душистом степном сене под цветущей грушей. На одеяле мы — Денис Драч и я.
Лежим, и над нами жужжат майские жуки. Жужжали до тех пор, пока мы не уснули.
В два часа ночи я проснулся — нет Дениса! Исчез! Ну, думаю, мало ли куда он ушел…
Подумал-подумал, да и уснул. Слышу, холодным и скользким чем-то по моим губам водят. Открыл глаза — сом!
Черный усатый сом, будь ты неладен! Ну и Денис!
Ночью он, страстный рыбак, ушел на речку, на Ворсклу. Улов оказался неплохой: принес сома, несколько щук и карасей.
Утром устроили банкет под вербами: Вера Ивановна сварила с карасями борщ, а щук и сома зажарила.
Все это было расставлено на берегу, под вербами…
Чудесная ресторация!
У верб вода, к вербам тыквы зеленые стебли-хвосты протянули.
Выше — цветущий вишневый сад. А дальше — луга, за лугами — пшеница и рожь колышутся на ветру.
В саду соловей щелкает. В хлебах перепела перекликаются.
Мате Залка провозгласил:
— Фешенебельный ресторан открыт!
Мы с Верой Ивановной тихонько чокнулись стопочками… В этих делах Мате Залка придерживался строгого нейтралитета. А Наталочка, веселая щебетунья, хлопая в ладоши, кричала:
— Папа! Они пьют с перцем…
Мате украинской поговоркой отвечал:
— Пусть, дочка, пьют — ведь на том свете не дадут!
У Мате любимым временем для литературной работы было утро. До обеда он, как правило, неутомимо трудился. Иногда мне приходилось заночевать у него, и тогда порядок дня был такой: рано утром мы вприпрыжку бежали к речке. Купались, по-ребячьи брызгались, поливали друг друга водой.
Побеждал всегда Мате. Упорный, стремительный, он загонял меня в камыши и потом весело звал: «Вылезай! Мир!»
Я вылезал, и мы рядышком плыли к берегу.
На берегу Мате выполнял всевозможные спортивные фигуры и меня учил этому.
Самым любимым его упражнением было — ходить на руках.
Он это легко делал.
А у меня ноги длинные, ну никак не подниму их. Хоть лопни — не поднимаются.
Тогда мне помогал Мате… Хватал мои «стропила» и командовал: «Направление на вареники! Руками шагом марш!»