«Здесь относительно войны очень нелепые слухи ходят, говорят, что Россия обязательно проиграет, вообще уже делят Россию (Сибирь) по частям».
И далее:
«Здешние газеты полны сообщений относительно России. Вчера в Berliner Tageblatt было напечатано письмо, озаглавленное “Спасайте Горького!” В нем говорится, что Горького хотят приговорить к смертной казни и вот они выражают свой протест царскому правительству и т. д. Подписались масса писателей, художников, скульпторов и т. д. Выражения по адресу России довольно-таки непрезентабельные. Недавно здесь студенты (русские) написали протест и послали в “Нашу жизнь” и в “Освобождение”…» [22]
Надя Фишман с сестрой и ее мужем Яковом Граевским (?). Кёнигсберг, 1905
Отдел рукописей РГБ
Известный писатель и общественный деятель Максим Горький, произведениями которого зачитывались Надя и ее орловские друзья, был арестован и помещен в одиночную камеру после печально известных событий Кровавого воскресенья 9 января 1905 года. Петр был свидетелем происходившего тогда в Петербурге и оставил подробный отчет об этом трагическом дне:
«8-го узнал о петиции рабочих и о предполагаемой подаче ее царю в 2 часа у Зимнего дворца. 9-го утром часов в 11 я был на Офицерской улице. В конце ее у Пряжки стояло десятка 2–3 матросов гвардейского экипажа с ружьями в козлах. К Пряжке меня пропустили, обратно же ни меня, ни кого-либо вообще солдаты не пускали. Я обратился к офицеру. Тот приказал меня пропустить, сказав солдатам: “всех, кто в форме, можно” (я был в студенческом пальто). Я направился к Николаевскому мосту. Здесь поражало сравнительное безлюдье и то, что движение происходило почти исключительно лишь к Васильевскому острову. Пройдя мост, я увидел разгадку этого. Улицы Васильевского острова со стороны набережной были закрыты конными и пешими солдатами. У моста тоже стояли солдаты и городовые, и последние не пускали на место никого, кроме чинов. Тем не менее, конки по набережной ходили обычным порядком. Они были переполнены главным образом рабочим людом обоего пола. Я сел на конку, шедшую через Дворцовый мост к Невскому. На всем пути по набережной была масса конных солдат… В улицах с острова виднелись толпы народа кое-где сплошными и большими массами. Проехав мост, конка стала приближаться к Дворцовой площади. Тут уже собралось много народу (было 12 часов). Движение конок было стеснено и та, на которой я приехал остановилась у Адмиралтейского проезда… Тут были кучи снега, представлявшиеся удобным пунктом для наблюдения. Я взобрался на одну из них и взглянул на площадь. Вокруг главного подъезда дворца дальше вглубь площади стояла сплотившаяся кавалерия, ближе к саду и на той стороне площади дефилировала пехота. Разъезжали небольшие отряды кавалерии и жандармов. Носились вскачь отдельные офицеры. С Адмиралтейского проспекта, дымя, проехала походная солдатская кухня. В разных местах жандармы и несколько десятков кавалеристов стали оттеснять толпу с площади. <…> Толпа то подавалась к саду, то вновь проникала на площадь. <…> Наконец на площади начальствующее лицо сделало решительное движение рукой, и тогда толпу потеснили несколько энергичнее. Скоро на площади никого не было. Отхлынули кто в сад (после чего ворота были закрыты), кто к Невскому, кто в Адмиралтейский проезд. В окружавшей меня толпе рабочих <…> изредка слышались различные предположения о том, как произойдет сама церемония передачи петиции. Но в общем настроение рабочих было более глубокое. Потом уже читая гапоновскую петицию, в которой говорилось о готовности рабочих умереть, о том, что им некуда идти и незачем, я вспоминал это настроение и сохранившиеся обрывки некоторых слышанных мною фраз. Здесь у площади слышались голоса, что “все равно помирать-то”. И здесь, как и в петиции, слова о смерти звучали не угрозой, голосом борьбы, а решимостью идти на добровольное заклание…
Было около 2 часов. Я огляделся, выбрал одно толстое дерево, на котором сидело человека 3 рабочих, и забрался. <…> Тротуар у Александровского сада по Адмиралтейскому проезду был весь покрыт народом. Со стороны площади донесся звук рожка – проиграл горнист. Я не понял значения этого сигнала, не обратил на него внимания. Почти в то же время я увидел, что солдаты, выстроившиеся против Адмиралтейского проезда, припали на одно колено и взяли ружья на прицел. Часть толпы хлынула от площади к Невскому и бросилась бежать. Многие из находившихся в саду, как бы стремясь туда, на площадь, махали картузами и платками и кричали: “Не надо! Что вы делаете?! Не надо!” – “Сейчас дадут холостой залп”, – говорю своим соседям. Но инстинктивно мы все, насколько это было возможно, укрылись за ствол дерева. Раздался сухой треск залпа. Я осмотрелся. В саду кто бежал, кто припал на снег. Солдаты оставались в прежнем положении. Я вновь укрылся за дерево. Второй залп, потом одиночные выстрелы. <…> На Невском мгновенно все притихло. Я взглянул на тротуар у сада. Там была темная груда человеческих тел – как мне казалось инстинктивно припавшая к земле… нет кровь… целые лужи крови…» [23]