О родном городе авторов романа вновь напоминает описанная в главе «Слесарь, попугай и гадалка» вывеска на одном из старгородских домов: «Одесская бубличная артель “Московские баранки”». И неважно, что в 1920-е годы парадоксы подобного рода стали довольно заурядным явлением, поскольку на вывесках указывались место официальной регистрации фирмы и ее название, иногда совпадавшее — полностью или частично — с наименованием основной продукции, как это было с вполне реальной «Саратовской артелью “Одесская халва”». Главное, что для земляков Ильфа и Петрова описание вывески «бубличной артели», регистрировавшейся в Одессе, дабы выпекать баранки по московскому образцу, было прозрачным намеком на работавшую тогда в Одессе «Московскую вегетарианскую столовую», где подавались «московские горячие блины».
Шизофренический эффект производит то обстоятельство, что в романе фигурирует как Старгород-Одесса, так и собственно Одесса. Как уже говорилось, в «Двенадцати стульях» мотив Одессы связан с великим комбинатором как типом, да и, кроме того, Остап постоянно демонстрирует «одесскую» компетентность. То шутит в главе «Следы “Титаника”», что «всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице» (шутка, характерная для одесситов: на Малой Арнаутской было множество мастерских, где кустарным образом изготовлялась мнимоконтрабандная парфюмерия); то, рассказывая ипподромный анекдот предреволюционных лет, называет С.И. Уточкина (1876–1915): одесская легенда, один из первых русских авиаторов, первоначально получивший известность как велогонщик (кстати, понятно, почему в романе Уточкин хорошо разбирается в бегах — в начале века велогонки часто проводились на ипподромах, там же гонщики тренировались, почему и были беговыми завсегдатаями). Таким образом, Воробьянинов родом из Старгорода-Одессы, а Бендер, очевидно, из собственно Одессы, тем не менее они — не земляки. Впрочем — по законам романа — ведь и Красные ворота могут сноситься одновременно в Москве и «уездном городе М».
Стоит повторить: Старгород — не вполне Одесса, не вся Одесса. Однако Ильф и Петров хоть и не ставили задачу точного описания родного города, но и скрывать прототип не хотели. Если б захотели, то по крайней мере убрали бы однозначно идентифицируемые реалии. В «Двенадцати стульях» соавторы лишь определили свое — тогдашнее — отношение к Одессе. И даже не к Одессе как таковой, а к своему прошлому. Столичные литераторы свели с ним счеты. Старгород — провинциальная глушь, типичное захолустье, где открытие первой трамвайной линии в 1927 году — событие губернского масштаба. Настоящая жизнь — в Москве, куда и уехали будущие соавторы. Аналогичный путь — несколько раньше или несколько позже — выбрали многие их земляки и знакомые. Ю.К. Слеша, например, вспоминал: «Когда я приехал в Москву, чтобы жить в ней — чтобы начать в ней фактически жизнь…»[231]. Вся «домосковская» жизнь мыслилась в качестве пролога к «фактической» — столичной.
Само «говорящее имя» — Старгород — обозначает Одессу как город прошлого, как провинциальный город. Это — топоним, который фиксирует не индивидуальность, а типичность (ср. «город М» — «город ИМ» — «Энск», «Глупов», «Калинов», «Скотопри-гоньевск», «Окуров», «Лихов», «Градов»). Чуть позже — в сатирической прозе конца 1920-х годов — Ильф и Петров придумают еще Пищеслав, Колоколамск (который вдобавок при печатании будет изображен на пародийном плане, нарисованном К. Ротовым). Такое имя легко заменяется и варьируется. Судя по наброскам, авторы первоначально намеревались назвать город Барановым или Барановском, своего рода — Глуповым, но потом остановились на Старгороде.