Вот почему он возмущается против этой системы Надзора – Знаков[3].
Как освобождение – вступление в систему Осуждения – Милосердия. Осуждение действительно предполагает взрыв речи: его здание может быть прочно, только если оно добьется от обвиняемого признания, высказанного признания преступника о преступлении. Никто не имеет права миловать от приговора никого: нужно быть судимым и приговоренным, поскольку быть наказанным означает получить слово. Казнь всегда предполагает предварительную речь.
В конечном счете, замкнутый мир суда менее опасен, чем пустое пространство, в котором обвинительная речь не встречает никакого препятствия, поскольку произносится в тишине, и где защита никогда не побеждает, поскольку она отвечает немоте. Стены тюрьмы были бы предпочтительней, они означали бы произнесенную несправедливость. Тюремная камера – противоположность тому надзору и знакам, которые бесконечно всплывают, циркулируют, исчезают и вновь появляются в пространстве, где они свободно передвигаются; это был бы надзор, соединенный с наказанием, знак, который обозначил бы, наконец, ясное слово приговора. Руссо сам соглашается быть судимым Жан-Жаком.
Но требование тюрьмы – только диалектический момент (как оно было тактическим моментом, когда Руссо действительно сформулировал его в 1765 г., после изгнания с острова святого Петра). Есть другие средства превратить Надзор в свободный взгляд и Знак в немедленную экспрессию. Такова функция изначального мифа, мифа об «идеальном мире, похожем на наш и, тем не менее, совсем другом»; все здесь немного лучше маркировано, чем у нас, и лучше подходит чувствам: «Формы – более элегантные, цвета – более живые, запахи – самые аппетитные, все предметы – самые интересные». Нет нужды ничего выслеживать, обдумывать, интерпретировать; все заставляет признать себя с силой, нежной и живой одновременной; души сломаны прямым и быстрым движением, которому ничто не препятствует, ничто не отклоняет; движение затухает, как только исчезает интерес. Это мир без тайн, покровов – а значит, без гипотез, без секретов и интриг. Размышление не нуждается в заполнении пустот или в близоруком взгляде, образы вещей обдумывают сами себя в тех ясных взглядах, где они непосредственно рисуют исходную простоту своих линий. Подслеповатому Надзору, преследующему свой объект, деформируя его, и запирающему его в молчание, противостоит игра бесконечно открытого взгляда, оставляющего свободному пространству свои формы и цвета.
В этом мире, очаровывающемся самой реальностью, знаки с момента рождения полны тем, что они хотят сказать. Они создают речь только в той степени, в какой они удерживают мгновенную экспрессивную ценность. Никто, кроме его существа, не может сказать и не имеет, что сказать: «Он всегда действует только на уровне своего источника». Он не имеет возможности скрыть или обмануть, и он принят таким, каким послан, во всей живости своего выражения. Он не означает суждения более или менее обоснованного, он не заставляет циркулировать мнение в пространстве небытия, он переносит из души в душу «отпечаток ее модификаций». Он выражает то, что отпечатано, абсолютно сливая тело с тем, что предлагает взгляд. В мире Надзора Знак обозначает мнение, а значит, злобу (недоброжелательность); в мире Взгляда он означает то, что он видит, а значит, существование и его невинную свежесть. Однажды во время прогулки Руссо остановился перед гравюрой; он созерцал ее, наслаждался ее линиями и цветами; его сосредоточенный вид, неподвижный взгляд, все его застывшее тело не означали ничего, кроме того, что было предоставлено его взгляду и внезапно отпечаталось в его душе: вот что происходит в этом чудесном мире. Но за Руссо наблюдали: несколько вошедших в заговор видят, что он рассматривает план крепости, его начинают подозревать в шпионаже и в замысле предательства: что другое могло обозначать такое внимание к простой гравюре в этом мире «рефлексии»?
В начале «Диалогов» вселенная Руссо и Экспрессии имела лишь фиктивное существование; как состояние природы это гипотеза для понимания и понимания того, что является ее собственной противоположностью или его отклоненной истиной. Он рисует наш мир как методически ведомый к нереальной истине, которая объясняет его именно этим отступлением, посредством самого незначительного, но решительного различия. Руссо сохраняет эту объяснительную ценность на протяжении всех «Диалогов», что позволяет понять, как Руссо был обласкан, будучи неизвестным, но оклеветан, когда стал знаменит, как рождался заговор, как его развивали, и почему уже невозможно возвращение. Но в то же время миф об этом нереальном мире постепенно, вместе с универсальным характером, теряет и свою фиктивную ценность, чтобы становиться все более и более ограниченным и вместе с тем все более и более реальным: в конце концов, он определяет только душу Жан-Жака.
3
В эпоху, когда Руссо жил в мире бессловесных знаков, он возобновил свое ремесло копииста, переписав, наверное, двенадцать тысяч нотных страниц; на протяжении «Диалогов» он подчеркивает, что это было вызвано не крайней нуждой, а реальной потребностью, и что он рисковал потерять на этом жизнь и здоровье.