Сомерсет Моэм
МИСС КИНГ
Теперь, осторожно попробовав ногой воду в ванне, чтобы узнать, не слишком ли она горяча, писатель задумался над тем, на что же Бернард в конце концов решился. Опасность ошпариться Эшендену не грозила, так что он медленно погрузился в ванну. Общее впечатление его было таково, что Бернард все-таки решил не становиться на путь измены и что человека, который на него донес, надо искать где-то еще, возможно, даже в самом отеле. Писатель откинулся назад, и когда его тело начало привыкать к теплу, удовлетворенно вздохнул.
— В самом деле, — размышлял он вслух, — бывают в жизни минуты, когда вся эта суета, сопровождавшая развитие жизни от обитателей первобытного ила до меня самого, кажется почти оправданной.
Эшенден думал: как хорошо, что он с честью вышел из трудного положения, в которое попал столь неожиданно. Если бы его арестовали и посадили в тюрьму, Р. наверняка пожал бы плечами, сказал бы, что он стопроцентный идиот, и начал бы подыскивать кого-нибудь на его место. Писатель уже достаточно хорошо знал своего шефа, чтобы не сомневаться: тот отнюдь не преувеличивал, говоря, что если он попадет в беду, никто, не придет ему на помощь.
Удобно устроившись в ванне, Эшенден с радостью думал: как бы в дальнейшем ни развивались события, он теперь сможет спокойно дописать пьесу. Полицейские заполнили все бумаги, и даже если Эшенден с этого дня будет взят под надзор, не похоже, что они успеют предпринять дальнейшие шаги, пока он не напишет, хотя бы вчерне, третий акт. Это обязывало его быть настороже (всего лишь две недели назад британский резидент в Лозанне был приговорен к двум годам заключения); однако паниковать было глупо — его предшественник в Женеве принимал свою деятельность слишком всерьез, с утра до ночи следил буквально за каждым своим жестом и в конце концов настолько изнервничался, что его пришлось отозвать. Два раза в неделю Эшендену надо было ходить на рынок за инструкциями, которые передавала ему старая крестьянка из французской Савойи, торговавшая маслом и яйцами. Она приезжала в город вместе с другими рыночными торговками, и на границе их обыскивали не слишком тщательно. Попадали они туда на рассвете, и таможенники рады были поскорее отделаться от грубых болтливых баб и вернуться к пылающим очагам и недокуренным сигарам. В самом деле, у этой пожилой женщины — полной, краснолицей, добродушно улыбающейся — был такой кроткий и невинный вид, что только наделенный сверхъестественной проницательностью полицейский мог бы предположить, что если б он поглубже запустил руку между массивными полушариями ее грудей, то обнаружил бы там клочок бумаги, который привел бы на скамью подсудимых не только эту старуху (плата за риск позволяла ей уберечь сына от превратностей войны), но и приближавшегося к экватору жизни английского писателя. Эшенден ходил на рынок часов в девять утра, когда почти все женевские хозяйки уже успевали купить провизию. Он останавливался рядом с большой корзиной, возле которой в любую погоду — в холод и в жару, в дождливые и ветреные дни — сидело это упрямое существо. Каждый раз, когда Эшенден покупал полфунта масла, записка попадала ему в руку вместе со сдачей с десятифранковой купюры. Сразу после этого он не спеша уходил. Рисковал он, лишь возвращаясь к себе в отель с запиской в кармане, однако после пережитого испуга решил сократить до минимума и это время, в течение которого она могла бы быть при нем найдена.
Эшенден вздохнул — вода уже успела немного остыть, и он не мог, сидя в ванне, повернуть кран ни рукой, ни ногой (такая возможность предусмотрена в удобно устроенных ваннах). А если уж вставать, чтобы добавить горячей воды, то почему бы тогда совсем не вылезти из ванны? С другой стороны, — он не мог ни вытащить ногой затычку, чтобы выпустить воду и тем самым заставить себя вылезти, ни, набравшись решимости, выйти из воды, как подобает мужчине. Писателю часто говорили, что у него сильный характер. Ему же всегда казалось, что эти люди судят о нем превратно: посмотрели бы они на него хотя бы сейчас, в остывающей ванне!
Мысли его вернулись к пьесе. Повторяя про себя шутки и остроумные реплики, которые, как он знал по печальному своему опыту, очень многое потеряют, будучи записаны на бумаге или произнесены со сцены, Эшенден совершенно забыл, что сидит уже не в горячей, а в едва теплой ванне. Вдруг в дверь его номера кто-то постучал. Ему не хотелось никого видеть, и он решил было не откликаться, однако стук повторился.
— Кто там? — сердито воскликнул писатель.
— Вам письмо.
— Тогда войдите. И подождите немного.
Эшенден услышал, как дверь отворилась. Выбравшись из ванны, он обмотался полотенцем и вышел в комнату. Ожидавший там мальчик-слуга вручил ему записку. Очевидно, ответ можно было передать на словах. Писала жившая в том же отеле дама; она приглашала его играть в бридж после обеда; подписано сие послание было на французский манер: баронесса де Хиггинс. Эшенден, намеревавшийся спокойно пообедать у себя в номере, в шлепанцах, рядом с освещенной настольной лампой раскрытой книгой, решил уже отказаться, но тут ему пришла в голову мысль, что при нынешних обстоятельствах благоразумнее было бы в этот вечер показаться в гостиной. Глупо надеяться, что о визите к нему полицейских не известно уже всему отелю, так что даже неплохо продемонстрировать знакомым, что он ничуть этим визитом не обеспокоен. Ему подумалось, что кто-то из этих людей, быть может, донес на него в полицию; уж не сама ли баронесса, любительница развлечений? Если выдала Эшендена именно она, забавно было бы сразиться с нею в бридж. Писатель попросил мальчика передать пославшей его даме, что он с удовольствием к ней придет, после чего начал не спеша одеваться. В подобных случаях полагалось являться в визитке.
Баронесса фон Хиггинс была австриячкой. Обосновавшись в первую военную зиму в Женеве, она ради вящего удобства произносила свою фамилию на французский манер. Английским, как и французским, она владела в совершенстве. Фамилия, так не похожая на тевтонскую, досталась ей в наследство от деда, йоркширского мальчишки-конюха, которого в начале девятнадцатого столетия вывез в Австрию князь Бланкенштейн. Дальнейшая история ее предка — до крайности захватывающая и романтичная. Став впоследствии весьма авантажным мужчиной, он увлек одну из эрцгерцогинь и затем так удачно использовал свои таланты, что кончил жизнь бароном и полномочным послом австрийской империи при итальянском дворе. Баронесса, его единственный ребенок, после неудачного замужества, о котором она любила подробно рассказывать знакомым, вновь приняла девичью фамилию. Она довольно часто упоминала, что дедушка ее был послом, но ни разу не обмолвилась, что прежде он служил конюхом. Эшендену все эти любопытные подробности стали известны во время пребывания в Вене — раз уж у него с этой дамой установились дружеские отношения, он счел нужным навести справки о ее прошлом; в числе прочего он узнал, что доходы не позволяют ей жить на широкую ногу — во всяком случае так, как она живет в Женеве. Образ ее жизни был удобен для того, чтобы заниматься сбором секретных сведений, так что резонно было предположить, что она оказывает услуги местной службе безопасности. Эшенден был почти уверен, что они с баронессой занимаются примерно одним и тем же. Это придавало их взаимоотношениям особую теплоту.
Когда писатель вошел в столовую, там уже было полно народу. Он сел за свой стол и, чувствуя необычайный душевный подъем после пережитого приключения, заказал бутылку шампанского (за счет британского правительства). Баронесса одарила его мимолетной, но ослепительной улыбкой. Даме этой было за сорок, но блестящие холодноватые манеры придавали ей несравненное очарование. У светлых золотистых волос баронессы был какой-то металлический блеск; без сомнения, они были красивы, хотя привлекательности ей не прибавляли. Эшенден, только увидев ее, подумал, что такой волос неприятно было бы найти у себя в супе. У баронессы были правильные черты лица, голубые глаза, прямой нос, розовато-белая кожа, которая, впрочем, излишне туго обтягивала ее скулы. Баронесса в тот вечер была в платье с глубоким декольте; ее пышная белая грудь казалась мраморной. Ничто в облике этой дамы не позволяло собеседнику предугадать мягкость ее манер, которая кажется очаровательной восприимчивым к таким вещам людям. Шикарный туалет баронессы почти не был, однако, дополнен драгоценностями, так что Эшенден, кое-что смысливший в таких вещах, пришел к выводу, что некий высший авторитет дал ей carte blanche[1] у портного, но посчитал слишком обременительным материально и потому ненужным для нее ношение бриллиантов или жемчугов. Впрочем, баронесса и без того выглядела настолько эффектно, что, несмотря на рассказанную Р. историю о министре, Эшенден не мог не признать, что один лишь взгляд этой дамы способен заставить любого, на ком она пожелала бы испытать свои чары, призвать на помощь всю свою волю, дабы устоять перед искушением.