Однако, когда в тот вечер мисс Кинг прошла мимо писателя, направляясь к себе в номер, ему показалось, что обычная маска на ее лице сменилась раздражением. Похоже, он вызывал у этой старухи активную неприязнь. Их взгляды встретились, и Эшендену показалось, что она хочет прямо-таки с ног до головы обдать его презрением. Эти потуги могли бы показаться уморительно нелепыми, если бы во взгляде мисс Кинг не было какой-то странной патетичности.
Тут баронесса де Хиггинс встала из-за стола, взяла сумочку и кашне и, сопровождаемая поклонами стоявших по обе стороны прохода официантов, прошествовала через огромную залу. У стола, за которым сидел Эшенден, баронесса остановилась. Она была удивительно хороша.
— Я так рада, что вы сможете присоединиться к нам за бриджем, — сказала она по-английски, и в ее чистом выговоре слышались лишь слабые отзвуки немецкого акцента. — Будьте любезны, поднимитесь ко мне в гостиную, когда допьете кофе.
— Какое красивое на вас платье! — заметил Эшенден.
— Оно ужасно! Просто нечего стало носить. Не знаю, что теперь делать, — в Париж ведь поехать нельзя. Эти ужасные пруссаки! — Она возвысила голос, и ее «р» стали звучать по-немецки гортанно. — И зачем только им понадобилось втягивать бедную мою родину в эту кошмарную войну?
Она вздохнула, одарила писателя ослепительной улыбкой и выплыла из комнаты.
Эшенден покончил с обедом одним из последних; когда он покидал столовую, там уже почти никого не было. Проходя мимо Хольцминдена, пребывавший в бесшабашном настроении писатель набрался наглости и — нет, не подмигнул, но чуть заметно моргнул глазом. Резидент германской разведки не мог быть уверен, что это ему не померещилось; если же он всерьез задумался бы, что это могло означать, ему пришлось бы долго ломать голову в поисках тайного смысла поданного знака.
Эшенден поднялся на второй этаж и постучал в дверь номера, который занимала баронесса.
— Entrez, entrez[2], — сказала баронесса и открыла дверь. Ласково взяв писателя за руку, она проводила его в гостиную. Он увидел, что два человека, которые должны были составить вместе с ним квартет игроков в бридж, уже прибыли. Это оказались шейх Али и его секретарь. Эшенден был поражен.
— Позвольте представить вашему высочеству мистера Эшендена, — сказала баронесса на прекрасном французском языке.
Писатель поклонился и пожал протянутую ему руку. Шейх окинул его быстрым взглядом, но ничего не сказал. Мадам де Хиггинс продолжала:
— Не знаю, знакомы ли вы с пашой.
— Рад познакомиться с вами, мистер Эшенден, — заявил секретарь шейха, тепло пожимая его руку. — Наша красавица-баронесса сказала нам, что вы играете в бридж, а его высочество обожает эту игру. N’est-ce pas, Altesse?[3]
— Oui, oui[4], — ответил шейх.
Мустафа-паша был крупным мужчиной лет сорока пяти с большими живыми глазами и пышными черными усами, в кителе и феске — в полном соответствии с обычаями своей страны. На груди у него красовался огромный бриллиант. Паша оказался очень говорлив, слова беспорядочным потоком сыпались у него изо рта, словно бусины с оборвавшейся нитки. С Эшенденом он держался исключительно вежливо. Шейх же сидел молча и спокойно глядел на писателя из-под тяжелых полуопущенных век. Казалось, он чувствует себя не в своей тарелке.
— Я не встречал вас в здешнем клубе, мсье, — сказал паша. — Вы не играете в баккара?
— Играю, но редко.
— Баронесса — она, знаете ли, много читает — сказала, что вы замечательный писатель. К несчастью, я не владею английским.
Тут баронесса ввернула несколько нарочитых комплиментов Эшендену, которые тот выслушал, изобразив на лице подобающую случаю учтивую благодарность. Затем, когда гостям подали кофе и ликер, на свет божий наконец появились карты. Писатель не уставал удивляться, почему вдруг именно его пригласили играть в бридж. Он считал, что вообще относится к себе непредвзято, не питает на свой счет особых заблуждений. Что же касается бриджа, то заблуждений у него не было вовсе, ибо он прекрасно знал, что является игроком средней руки. Ему достаточно часто приходилось сражаться с теми, кто достиг в этой игре вершин мастерства, и понимал, как ему до них далеко. К тому же собравшиеся играли в так называемый бридж-контракт, а эту разновидность игры он знал плоховато. Ставки были высоки, однако писатель понимал, что игра в бридж — лишь предлог, и не сомневался, что за столом будет вестись и другая игра. Могло статься, что шейх и его секретарь, зная, что он агент британской разведки, решили приглядеться к нему поближе, чтобы понять, что он за птица. В течение последних двух дней Эшенден чувствовал: что-то носится в воздухе. Встреча с этими людьми усилила его подозрения. У него не было ни единой зацепки, чтобы понять, что же должно произойти. Агенты его в последнее время не сообщали ни о чем существенном. Теперь он был уверен, что визитом швейцарской полиции обязан любезному вмешательству баронессы. Игру в бридж, похоже, она затеяла, когда узнала, что полицейские потерпели неудачу. Мысль была странной, но довольно занятной, и, разыгрывая один роббер за другим под аккомпанемент нескончаемых разговоров, писатель не только следил за тем, что говорил сам, но еще более внимательно — за тем, что говорят другие. Говорили, в основном, о войне, и баронесса, как и паша, проявляла сильные антигерманские настроения. Сердце этой дамы, оказывается, было в Англии — ведь оттуда родом ее предки (йоркширский мальчишка-конюх); паша же считал своей духовной родиной Париж. Когда она расписывала ночную жизнь Монмартра, шейх вдруг тоже нарушил молчание.
— C’est une bien belle ville, Paris[5], — изрек он.
— У шейха там роскошные апартаменты с красивыми картинами и статуями в человеческий рост, — пояснил секретарь.
Эшенден проинформировал собравшихся, что всегда питал симпатию к египетской культуре и что самой прелестной столицей в Европе считает Вену. Писатель держался с этими людьми так же дружелюбно, как и они с ним. Однако про себя он думал: если они рассчитывают выудить у него какую-либо информацию, которую нельзя прочесть в швейцарских газетах, то сильно ошибаются. В какой-то момент ему показалось, что они зондируют почву, нельзя ли его подкупить. Впрочем, делалось это так осторожно, что он не мог быть вполне уверен, что не ошибся. Однако у Эшендена возникло ощущение, что ему внушают такую мысль: он мог бы оказать своей стране большую услугу и заработать лично для себя кучу денег, если бы вступил с ними в некие договорные отношения, которые способны были бы как-то успокоить этот взбаламученный мир, чего не может не желать любой более или менее гуманный человек. Очевидно было, что в первый вечер сказано будет не так уж много, однако Эшенден насколько мог уклончиво — скорее дружелюбностью своей, чем смыслом своих слов — постарался дать понять, что желает узнать обо всем более подробно. Беседуя с пашой и прекрасной австриячкой, он ощущал, что его буквально сверлят проницательные глаза шейха Али, и забеспокоился: глаза эти могли прочесть слишком многие из его тайных мыслей. Он скорее чувствовал, чем знал, что шейх — человек дошлый и хитрый. Могло быть и так: после его ухода шейх сказал бы тем двоим, что они зря теряют время и что Эшенден — слишком крепкий для них орешек.
Вскоре после полуночи игра закончилась, и шейх встал из-за стола.
— Уже поздно, — сказал он. — У мистера Эшендена, несомненно, завтра много дел. Не следует нам удерживать его дольше.
Писатель понял: это сигнал оставить его в покое. Он вышел из номера немного озадаченный, оставив тех троих обсуждать создавшееся положение. Его успокаивала лишь уверенность, что и они озадачены не менее, чем он. Войдя в свой номер, Эшенден вдруг ощутил, что до смерти устал. Ему стоило большого труда не уснуть, пока он раздевался. Потом писатель лег в постель и моментально погрузился в сон.