С таких же позиций мы изучали и немецкие научные труды, попадавшие к нам через нейтральные страны. Всякий раз, когда они публиковали материалы, которые мы сами печатать не стали бы, мы думали, что это делалось сознательно, чтобы дезориентировать нас.
От французских коллег, бежавших вскоре после падения Франции, мы узнали об усиленном внимании немцев к знаменитой французской лаборатории по ядерной физике, возглавляемой выдающимся французским физиком Фредериком Жолио-Кюри, зятем мадам Кюри. Мы узнали, что в Париж приезжал немецкий генерал с намерением вывезти в Германию все важное оборудование лаборатории. Позднее было решено оставить аппаратуру на месте и прислать для работы в парижской лаборатории немецких ученых. Все это говорило об определенном интересе немцев к ядерной физике. Для нас стало ясным, что противник не имеет собственной аппаратуры, необходимой для столь специфической области научных исследований.
Таким образом, о немецком урановом проекте мы знали очень мало, а то немногое, что знали, мы почти неизменно истолковывали в пользу противника. В конечном счете это было, как говорят, к добру, потому что в огромной степени ускорило наши собственные работы. Но в те дни, еще до нашего вторжения в Европу, необходимо было знать побольше.
Обычные сводки разведки давали мало ценного. Постоянно в них содержались фантастические слухи об ужасающих разновидностях секретного оружия и атомных бомб. Об этих случаях доносили и британские агенты, но всякого рода технические детали неизменно представляли собой безнадежную чепуху. Причины были очевидны: ни один обычный шпион не был в состоянии дать нам нужную информацию просто потому, что, не имея научной квалификации, он не мог отличить существенное от несущественного. Требуемые данные нам могла дать только научно подготовленная агентура, а разновидность Маты Хари[5] со степенью доктора физических наук — персонаж весьма редкий даже в детективных романах.
Немецкая разведка действовала не лучше. То, что они ничего не знали о наших работах, ясно из письма, приведенного в начале этой главы. В получаемой ими информации о нас было столь же мало смысла, как и в тех сведениях, которые получали мы. До них доходили слухи о том, что американские ученые в больших масштабах ведут работу над атомной бомбой, но детали, приводившиеся в подтверждение этого, с научной точки зрения были настолько абсурдны, что немецкие ученые попросту игнорировали все это дело в целом.
Мы считали, что если бы нам удалось заполучить одного немецкого ученого, то мы быстро разузнали бы, чего достигли в этой области все остальные. Нам, физикам, эта проблема казалась совсем простой. Ведь даже те из нас, кто не участвовал непосредственно в проекте бомбы, знали довольно хорошо о положении дел. Никакие ухищрения военных органов безопасности не могли этого предотвратить. Военным трудно это понять. Ученые, активно работающие в некоторой общей области исследований, неизбежно образуют своего рода клан. Они работают совместно и знают все друг о друге. Нельзя оторвать группу ученых от их привычных мест и заставить их исчезнуть вместе с их семьями без того, чтобы их оставшиеся коллеги, удивленные этим, не сделали правильных выводов. Это, как мы знали, было справедливо и для Германии. Поэтому некоторые из нас настаивали на том, чтобы попытаться встретиться с немецкими учеными в Швейцарии. Однажды нам стало известно, что выдающийся немецкий физик-ядерщик Вернер Гейзенберг был на совещании в Швейцарии. Многие из нас знали Гейзенберга еще задолго до войны и даже были близко знакомы с ним. Если кто-нибудь из нас получил бы возможность хотя бы немного поговорить с ним в Цюрихе, то, вероятно, мы уже знали бы все, что нас интересовало. «Но то же самое мог бы сделать и он!» — возражали более мудрые военные умы. Они также отлично понимали, что квалифицированный ученый в роли шпиона может оказаться неудачником. Он, по всей вероятности, больше бы выдал секретов, чем собрал бы сам. Требуется нечто значительно большее, чем накладная борода и поддельные документы, чтобы уберечь ученого от разоблачения его другими учеными, даже если он будет молчать, что представляется маловероятным, когда речь зайдет о его специальности. Ученый может выдать секретные сведения без всякого злого умысла. Мне приходилось присутствовать при разговорах, когда два собеседника старались не обмениваться никакой определенной информацией. Они прилагали максимум усилий, чтобы не выболтать секрет, и беседовали только о допустимых вещах. Но самое их умалчивание и уклонение от определенных тем было весьма красноречивым для остальных.