— У вас хорошо сад сохранился от гусениц, а у меня, скажем, хоть бы яблочко на развод.
Агата вздохнула.
— Что вы, панна Агата, вздыхаете?
— Ничего, так просто.
— Может, вам скучно?
Агата видела, как от улыбки на лицо его легло шесть глубоких морщин, по три с каждой стороны, и как они спрятались своими концами в легкомысленно подкрученных усах.
— На фэст[14], панна Агата, не собираетесь?
— Не думала еще. Может, и пойду.
— Может, вместе пойдем?
— Посмотрим.
— Садитесь, панна Агата.
— Спасибо, в своем доме можно и постоять.
И тут она подумала, не сказала ли чего лишнего, не заденет ли ее тон кавалера. Постаралась как можно приветливее улыбнуться.
— Вы тоже что-то невеселы.
— Нет, вовсе нет. Садитесь.
Он встал с длинной покрашенной скамеечки и поставил ее подле Агаты. Та села. Он сел рядом, заглядывая ей в глаза.
— О чем вы думаете?
— Вам так уж надо знать?
— Надо.
— Зачем вам знать?
— Панна Агата…
— Что?
— Ах, панна Агата…
Придвинулся ближе, взял ее за руку, поцеловал короткие пальцы. Щекотнул усами ее прекрасную шею.
— Панна Агата, панна Агата…
Она отняла у него свою руку, отодвинулась.
— Панна Агата!
Губы его тряслись, глаза зеленели неподвижными искрами, лицо было красно.
В сенях затопал Фелька, вошел в хату. Агата прошла в угол, за дощатую перегородку, якобы мыть миски.
Зыгмусь Чухревич рассказывал Фельке:
— …Так я ему и говорю при всех — гад ты, говорю, печеный, хамло ты немытое. Хомут! Чем ты, говорю, хвастаешь? Что из-за трех рублей обормотом заделался?! Нашел чем хвастать, извините за выражение, дубина. Так ему и сказал. Не стерпел.
— Кому это? — дрожа от непонятной обиды, боли и тупой тяжести на душе, крикнула из-за перегородки Агата.
— Асташонку.
Агата оставила миски, с мокрыми руками выскочила во двор. Побежала в сад, где под старыми грушами сохла копна садовой отавы. Упала головою в сено и дала волю слезам.
Фелька стоял у ворот и томился по черноокой Олимпе. Вечер выдался темный. Агата сидела под окном. Асташонок прогуливался с Олимпой по улице. Неподалеку возле чьей-то хаты собиралась молодежь. Фелька не выдержал и подался к Олимпе и Асташонку.
После дневного дождя пахло кремнистым песком, молчали плетни и хаты.
Девчата и хлопцы завели песню. Фелька, Асташонок и Олимпа куда-то исчезли. Агата почесала локоть, притихла у стены. Девчата на улице захохотали. Агата узнавала их по голосам. Подумала: «Как все выросли, еще прошлым летом в рваных юбчонках коров пасли, а уже, смотри-ка, с хлопцами гуляют». Какая-то досада росла в груди. Подмывало пойти к ним, к молодежи. Но вспомнила — нет там ровесников и ровесниц, все моложе ее. Брат Фелька никогда не попрекал, что она засиделась в девках, гнала сватов — ни за кого идти не хотела, все выбирала по вкусу и никак не могла выбрать. Разве он посмеет упрекнуть ее этим? Хотя кто знает, что у него на уме… И почему именно Фелька пришел в голову, разве ей самой это безразлично?.. И чего они гогочут так весело, перед кем стараются, эти долговязые юнцы? Можно подумать, что и впрямь девчата одна краше другой. Досада сжала сердце. Подперла спиной стену и ждала.
Горел свет в хатах. Наступала ночь. Молчала осень в садах и огородах, медом пахло медленное увядание кленового листа. Ах, какую ночь подарил сентябрь!
«Пойти, что ли, спать», — подумалось с горечью, хотя и знала, что не уснет.
Ладони начали гореть. Ночь скрывала краску, занявшуюся на лице, молчание — нервную напряженность тела.
Девчата снова запели. И вкрадчивые шаги стряхнули с нее забытье.
— Панна Агата?
Зыгмусь Чухревич покрутил усы и сел.
— Что вы молчите, панна Агата?
Пододвинулся ближе, помолчал и взял за руку. Ее молчание придавало ему смелости. Положил руку на плечо. Придвинулся еще ближе, вплотную, и обнял одной рукой.
— Чего панна Агата так дрожит? — Стал целовать шею. — Панна Агата, панна Агата…
От безумной радости он не помнил, что делает, — Агата не отодвинулась от него, не отняла руки, а даже, показалось ему, склонила в его сторону голову. И уже вполне отчетливо чувствовал он, что она горит тысячами огней, и с каждой минутой становился все смелее.