— После узнаешь; теперь лучше посоветуй мне: говорить ли об этой встрече батюшке?
— Не думаю. Не худо подождать немного. Это разрушит очарование; при том же, от радости, что давние желания его исполняются, он все испортит какими-нибудь намеками, что знаешь привязанность к вам знакомого незнакомца.
— Когда голубь летит в силок, то подгонят его не нужно, чтоб не спугнуть. Между тем, не мешает вам основательнее увериться в чувствах Иоанна? Слова и пламенные взгляды не есть еще доказательства истинной любви. Иоанн молод, он может забываться.
— Ты судишь о Властителе, как о человеке обыкновенном! — произнесла Клавдиана с сердцем.
— О нет, я хотела сказать только, что он Властитель, воля его, а отчет одному Богу.
— А своей совести?
— Да, конечно, и совести; но за лесть женщинам совесть никого еще не мучила.
— Слыхала ли ты общий голос, — сказала гордо Клавдиана, — что Властитель верен своему слову, как свет солнцу?… Общее мнение для меня порука.
— Верю, верю и ему и вам, Клавдиана, но скажите мне….
— Прошу тебя оставить теперь свое любопытство. После узнаешь все.
Они вошли на крыльцо и скрылись в пространных и богатых комнатах дома.
Отец Клавдианы, бывший первым Верховным совещателем, человек исполненный лени и придворного ума, занимал действительную должность при отце Иоанна. Тогда влияние его на управление было явно и заметно не только для тех, которые при дворах вымеряют рост, шаги, совесть и силу каждого сановника; но даже и для людей простодушных и недальновидных. Тогда неограниченная доверенность вполне удовлетворяла честолюбию вельможи; он не имел случая испытать зависти.
Но вступление Иоанна на царство, было для старого вельможи началом пасмурных дней. Иоанн знал, что лучший Царь есть тот, который умеет окружить себя лучшими из людей; и потому, первый верховный совещатель Сбигор Свид скоро сдал свое первенство другому.
Иоанн взял бразды правления в собственные руки, и колесница народа покатилась по гладкому пути истинного народного блага. Он имел свою волю, свой разум, свои чувства, свои обо всем ясные понятия, свое великодушие; он не хотел смотреть только на то, что ему показывали, и слышать только то, что льстило слуху, заглушало голос истинной любви, страдания и теплой молитвы.
Он знал, что Царь есть солнце, и ни один из окружающих спутников не заменит его своим холодным светом.
Он хотел, чтоб дети ласкались к отцу, а не льстили ему.
Отставленный Вельможа, зная, что ни происки, ни слова, раздражающие самолюбие Властителей, не в силах уже возвратит ему прежней власти: и прежних почестей, должен бы был совершенно потерять надежду на придворное благо, мог бы добровольно удалиться от двора, и в уединении думать не об удовлетворении честолюбия, а о спокойствии семейном, как о лучшей цели отца и старца; но у него была пятнадцатилетняя дочь, которой развивающаяся красота была уже предметом общего удивления. На ней и предположил он основать новый колосс своего честолюбия. Обычай избирать Царицу в царстве, а не вне оного, давал ему все надежды.
Иоанн, положив всему пределы, и оградив царство свое священными условиями с народами соседственными, занялся внутренним устройством. Первою его мыслию была необходимость видеть все собственными глазами, ознакомиться с нравами, обычаями и способами ему подвластных.
От ледников северного полюса до берегов Ливии, где древняя Атлантида приняла на лоно свое изнеженных потомков Чингиса и Тимура; от Арарата до Адриатического моря, он проехал внимательно, и совещался с опытностью каждой страны, что необходимо знать, что прилично, что составляет её богатство, промысл и благо народное.
Но время сего путешествия Иоанн посетил и соседние царства.
Время отсутствия Иоанна, казалось для Сбигора-Свида Сатурновым веком; но дочь его еще расцветала.
Если сердце художника обливается радостию, когда все смотрят с восторгом на оживленный его искусством мрамор; какое же чувство должен испытывать отец, виновник жизни существа, которому готово все поклоняться? Но, часто, тот и другой видят в создании своем не одну только славу свою, но и вещь продажную, которую можно поменять на золото и почести.
Мысль, о будущности успокаивала обиженное честолюбие Сбигора-Свида. Он утешался еще мечтами, как Альцион, изгнанный Минервой из луны, и предвидел родство свое Сбигора-Свида Иоанном, как вещь неизбежную.
«Лучший перл, — мыслил он, — должен принадлежать Царю. Обычай и Иоанн выберут Царицу из среды своего семейства; кто же ближе моей дочери к престолу и по красоте, и по рождению?.. Встреча Иоанна с Клавдианой и… судьба её решена!..»
Так мечтал Вельможа, и боготворил в дочери будущее свое счастие, как поклонник огня надежду на блаженство Ейрена.
Все разговоры его с нею клонились к тому, чтоб внушить и в нее честолюбие, которое ограничивалось бы одним Иоанном. Властитель и красота её были неистощимым предметом разговоров. Часто говорил он ей: «Я привыкаю уважать тебя; ибо тот, кто будет владеть тобою, должен быть выше отца твоего саном… хотя сан мой и первый после царского…», — прибавлял он значительно и медленно.
Дочь одного бедного семейства, которое пользовалось за нее-же милостями Сбигора-Свида, после смерти жены его, была избрана в подруги Клавдиане. Она была опытных лет. Хитрая и исполненная расчетливого ума, она знала свои выгоды, поняла мысль честолюбивого старика, и избрала для действий своих мечтательную цель его; ибо надежда играть в будущности значительную роль при дворе, обольщала и её самолюбие.
Таким образом отец и подруга, питали душу Клавдианы высокими, мыслями о красоте и собственных достоинствах; они успели в своих замыслах. Не зная еще Иоанна, она уже любила его; не понимая, что такое власть, она смотрела уже на всех мужчин, как на достойных единственно, снисходительного, ласкового взора; а на женщин, как на будущих своих послушниц. Подобное чувство самонадеянной гордости обыкновенно отмщается общим презрением; но молодость и необыкновенная красота были еще сильными защитниками её, против языка зависти и против мщения обиженного самолюбия.
Много было искателей её сердца; но оно было неприступно, как небо для дерзких Титанов. Многие искали её руки, и между прочими первостепенный Лер, посланник Колумбийский, но Сбигор-Свид ожидал приезда Иоанна, и потому дочь его для всех женихов была слишком еще молода.
Иоанн возвратился из путешествия, богатый царским богатством.
С возвращением Властителя, вся столица ожила, все пришло в движение, как в природе, когда она радуется возвращению Мая и Оры[1]. Сбигор-Свид, озабоченный своею мыслию, считал уже присутствие свое во дворце государственною необходимостью. В сборной палате, в толпе придворных, прежняя гордость и важность его воскресли.
Он совершенно переменился; ходил как углубленный в размышление, от которого зависит постоянное течение вселенной, и молча, иногда, взглядывал равнодушно на всех, и удостаивал незаметным наклонением головы: тех только, которых почитал людьми для себя необходимыми.
Постоянные посетители дворцовой сборной палаты невольно заметили перемену в бывшем первом верховном совещателе, и хотели отгадать причину её; люди сильные, стоявшие на гранитных основаниях, мало обратили на это внимания, и кончили замечания свои смехом; но те, которые были при дворе на шатком подножии, стали беспокойно всматриваться в таинственную наружность вельможи. По их мнению, только тот мог носить на лицо своем самонадеянность и гордость, кто уже пользуется и особенным расположением, и полною доверенностью Властителя.
Снова стали они обращаться к нему с изъявлением истинных чувств уважения и преданности, как к особе, служившей некогда рогом того изобилия, которое отец Иоанна изливал на царство.
Честолюбивый вельможа, заметив возродившееся к себе уважение, еще более убедился в своей мысли, и стал считать его за общее предчувствие той перемены, которая его ожидает; наружность его стала пышнее, тайное самодовольствие прояснило тусклые очи.