Молчал и Колокон, молчала и Эки. Кумонда, он хоть и был старшим сыном, но без своего чума, без жены, он — безголосая рыба, его не спрашивают. Слово было за Колоконом.
— У нас век так было — мужчина должен кормить семью… — сказал он неопределенно.
— Грамотным-то он лучше прокормит, — возразила Устинович.
Эки взглянула на сына и поняла: умом Кинкэ давно уже был где-то далеко, не здесь. Обидно ей стало, и она вопреки себе заговорила:
— Разве это дело — мужчине с бумагами возиться?.. Пусть дома остается. Кто за оленями просмотрит…
Не успела договорить Эки, как перебил ее Колокон:
— Ча! Кто здесь хозяин? Не мной было сказано: волос длинный — ум короткий. Это и тебя, мать моих детей, касается! Как скажу, так и будет. Моя же речь такая: если едут другие, пусть топчет эту тропу и Кинкэ. Он не хуже других…
Так неожиданно младший уехал куда-то учиться. Три раза приходили от него вести. Он писал, что сначала они жили и учились в каком-то Царском Селе, потом переехали в сказочный Ленинград. Бог знает, чему и зачем их учили, главное в этих известиях было — он жив, здоров, не жалуется.
И вот Кинкэ приедет домой, на суглан. Как же не порадоваться такой новости. С того времени семья Хэйкогиров, и особенно сердце Эки, жила ожиданием лета. Она начала считать дни, ко это оказалось мучительным занятием. Потом она поняла — надо все время давать рукам работу, так быстрее пролетают дни. С раннего утра Эки начинала стучать туесками, ложками, котлами, возилась с костром, выделывала шкуры, присматривала за оленятами, аргишила на новые стоянки. Заметив это рвение к любой работе, сыновья шутили:
— Мать, не выросли ли у тебя еще одни руки?
— У меня крылья выросли.
Пришел месяц Телят[15] — самое тревожное время для эвенков. Сколько новых оленят подарят важенки? Хлопотно стало. За каждой важенкой надо присмотреть, не проглядеть, чтобы новорожденный не на снегу родился, иначе он будет не жилец на этом свете. Лучше жену потерять, чем оленя, говорили в старину. Но, видно, весна решила подарить Хэйкогирам еще одну радость. Все два десятка важенок принесли тонконогих, черноглазых оленят. Повеселел Колокон, сложил песню:
В тот год на Суринне была ранняя весна. С шумом, с грохотом пронесла свои льды река, открыли свои глазницы озера. Хэйкогиры были первыми на старинной стоянке. На прежнем месте поставили чум, огляделись. Рановато. Ну да не беда. Можно порыбачить, поохотиться на уток, отдохнуть…
Потом зазвенели гугары на оленях Чемда, Ушкагиров, Анкоулей, Кондогиров, Бирагиров. Шумно стало на стойбище. Никогда еще Суринне, наверное, не видел столько чумов, никогда еще не пылало столько костров.
Каждый вечер на поляне, в стороне от стойбища, молодые заводили ехорье, и до утра слышались песни, смех. Не могли удержаться и пожилые, и старики.
А потом, когда уже расходились по своим чумам, кто-нибудь напоминал:
— Когда же приедут русские? Вон комар уже ударил, а мы все ждем суглан. Когда же Кинкэ покажется? Наверное, он совсем стал, как русские.
…Мада проснулся от сильного толчка в бок.
— Скоро солнце с другой стороны будет заглядывать в чум, а ты все валяешься! Нет ли пролежней? Сколько тебя можно будить! О, леший, наградил же меня таким муженьком. Другие давно наелись рыбы, мяса, а у меня вечно котлы чистые!..
— Вставай! — Кирэктэ еще раз ткнула Маду в бок и вышла из чума. Оттуда продолжали слышаться проклятия. Она и вправду оправдывала свое имя — Кедровка. Будет долбить, не отступится.
«Вот поганая птица, — зло подумал о жене Мада, — не дает выспаться». Он лег поздно, и был любителем поспать. Это тоже было давно замечено людьми. Вслух ему не говорили, но уши у Мады были: Амэ — на ходу спящий — это про него. Но руки его ценили — умел он лучше всех делать берестяные лодки. Легкие, удобные получались они у него.
Одевшись, Мада набил трубку мхом, прикурил и откинул дверь.
А солнце и впрямь было уже высоко. Слегка палило. Около чумов разведены дымокуры, к ним жмутся олени, копошатся женщины, кричат около речки ребятишки.
«Славный будет день, — отметил про себя Мада, — ни облачка на небе. Скоро паут ударит?»