Характерным для крупного придворного художника-буржуа обстоятельством было то, что он жил как бы в двух социальных мирах. Вся жизнь и все творчество Моцарта отмечены этой раздвоенностью[9]. С одной стороны, он вращался в придворно-аристократических кругах, чьи музыкальные вкусы он усвоил и где от него ожидали поведения, соответствующего придворному канону. С другой стороны, он представлял специфический тип, который нам приходится, используя слишком грубую категорию, назвать «мелкой буржуазией» того времени. Он принадлежал к кругу придворных слуг среднего ранга, то есть к миру, для обозначения которого у англичан есть выражение below stairs (примерно: «в подвале»)[10]. Правда, для Англии было характерно то, что там господствующие каноны поведения и чувствования, как правило, в очень большой степени передавались и персоналу аристократического большого домохозяйства (едва ли кто-то мог соперничать с английским дворецким старого образца в знании джентльменского канона, разве что портье международного отеля). Насколько можно судить, в Австрии при Габсбургах все было иначе. Как будет более подробно показано ниже, канон поведения, принятый в том социальном кругу, к которому принадлежали родители Моцарта, очень сильно отличался от канона, действовавшего при монаршем дворе.
Леопольд Моцарт, княжеский слуга и придворный буржуа, не только воспитывал юного Вольфганга в соответствии с каноном придворного музыкального вкуса, но и старался приучить его к придворному канону в том, что относилось к поведению и чувствованию. Что касается музыкальной традиции, которую сын перенял от отца, Леопольд в какой-то степени достиг того, к чему стремился. В отношении же человеческого поведения и чувствования его попытка сделать из сына светского человека полностью провалилась. Леопольд хотел научить Вольфганга искусству придворной дипломатии, умению заискивать перед сильными мира сего с помощью ловких иносказаний, а добился обратного. Вольфганг Моцарт в своих манерах всегда отличался абсолютной непосредственностью; наравне с огромной спонтанностью чувств в музыке он был необычайно прям и в личном общении. Ему было трудно скрывать или лишь косвенно намекать на то, что он чувствовал, и он в принципе ненавидел такое взаимодействие с людьми, при котором ему приходилось использовать иносказания, то есть говорить обиняками. Хотя он вырос вблизи небольшого двора и впоследствии путешествовал от одного двора к другому, он так никогда и не приобрел особого придворного лоска; он так и не стал светским человеком, homme du monde, gentleman в понимании XVIII века. Несмотря на усилия отца, Вольфганг Моцарт на всю жизнь остался человеком абсолютно буржуазного, бюргерского типа.
Его позиция отнюдь не являлась неизменной. Он был чуток к превосходству, которое обеспечивал человеку придворный лоск, и наверняка не был свободен от желания показать себя человеком чести — gentleman, honnete homme. В самом деле, он нередко говорил о своей «чести»: это центральное понятие придворноаристократического канона Моцарт включил в свое представление о самом себе. Однако он говорил о чести не совсем в том смысле, какой она имела в придворной модели: с помощью этого слова он хотел выразить претензию на равенство с придворными. И, разумеется, поскольку Моцарт не был лишен актерской жилки, он старался вести себя как придворные. С ранних лет он научился одеваться в придворной манере, включая парик; вероятно, он также научился правильно ходить и делать комплименты. Но можно заподозрить, что озорник в нем уже с ранних лет начал высмеивать это позерство и жеманство.
9
Эта раздвоенность, вне всякого сомнения, характерна не только для Моцарта. Ее — и ее влияние на облик и манеры человека — можно наблюдать и в судьбах других художников и интеллектуалов буржуазного происхождения, живших в придворном обществе. Одним из широко известных примеров является история о том, как Вольтер хотел драться на дуэли с одним представителем высшей знати, который его, как ему показалось, оскорбил, а тот вельможа велел одному из своих лакеев посреди улицы поколотить его — в знак того, что бросавший ему вызов буржуа, на его взгляд, зазнался. Тот факт, что людей буржуазного сословия, отличавшихся особой художественной или интеллектуальной одаренностью, в некоторых парижских салонах и в домах некоторых германских и итальянских аристократов принимали почти как равных, легко может заставить забыть о том, что на протяжении всего XVIII века, а в значительной части Европы и до 1918 года владыки и правители воспринимали буржуа как людей низшего ранга и обращались с ними соответственно.
10
«Жизнь под лестницей» (