1. Прелюдия
«Ракета» – небольшое судно на подводных крыльях отошла от пристани и двинулась вверх по Днепру. Стоял теплый летний день и на берегу хорошо были видны церкви и монастыри. Скамейки на "Ракете" были затянуты белым материалом, а сверху закрыты полиэтиленом.
Почти сразу же все стали переодеваться в полученную на берегу одежду: нитяные носки, солдатское белое белье, защитного цвета рабочие костюмы. Каждому выдали и по два плоских конверта – внутри них "Лепестки", легкие респираторы закрывающие нос и рот специальной тканью, называющейся всюду по имени своего изобретателя – тканью Петрянова. Чтобы одеть "Лепесток" правильно, нужна либо хорошая инструкция, либо живой пример. В противном случае обязательно оденешь его плохо, и безопасность дыхания будет существовать только в твоем воображении. Никто, конечно, никаких инструкций нам не дал, и надевали респираторы, кто как мог. Еще долго я не умел им пользоваться, а научившись десятки, если не сотни раз, пытался научить других, особенно молодых солдат, сбивавших радиоактивный бетон отбойными молотками среди густой пыли.
Разрушенный блок. Съемка 15 мая 1986 г.
А еще через два года, когда внутри разрушенного блока началась непрерывная война с плутониевой пылью, я смог уже достаточно квалифицированно обсуждать наши нужды со знаменитым академиком – изобретателем ткани и даже получил от него книгу с дарственной надписью...
Одевшись, сидели на своих местах почти без разговоров, а если и говорили, то почти шепотом.
"Ракета" подошла к устью Припяти, миновала причаленные к берегу суда, служившие жильем для рабочих, и подошла к пристани. С капитанского мостика объявили: "Добро пожаловать в Чернобыль!"
У каждого из нас свой Чернобыль. Миллионы человеческих жизней были втянуты в водоворот этой трагедии, и каждая жизнь преломилась и исказилась по- своему. Я совершенно не представляю, насколько мое преломление Чернобыля будет понято и принято другими людьми. Но вечное человеческое желание поделиться опытом, знанием, похвастаться иногда, называйте это как хотите, это человеческое желание, возрастающее с годами, по мере приближения к зоне вечного молчания, не дает мне покоя.
В Прелюдии к музыкальному произведению возникают и исчезают мотивы, которые потом найдут свое место и свое звучание, объединившись в основной части. А перед моими глазами встают отдельные картины прошлого. И я постоянно перебираю их, пытаясь сложить вместе.
У одних событий тысячи свидетелей, у других свидетелей уже не осталось. Кроме меня.
Одна картина сменяет другую.
- "Как же быть? Дозиметры не показывают больше чем 200 рентген в час. А может быть там 2000? Как выходить из этого положения?" – спрашиваю я.
- "Используя собственные, родные, органы чувств!"
- "Но ведь человек не чувствует радиации, всегда во всех учебниках на всех лекциях говорится – без вкуса, без цвета, без запаха?"
- "Это на лекциях. Потому, что лекторы задержались в Москве и все никак не доедут до Чернобыля. Большие поля имеют свой запах. И если его почувствуешь, никакого геройства не проявляй, а быстро-быстро сматывай удочки".
- "Чем же они пахнут?"
- "Озоном. Первая заповедь: бойся запаха озона".
Осень. На втором этаже в кабинете Председателя Правительственной Комиссии – Бориса Евдокимовича Щербины (Б.Е. или Председатель, как мы его называем) – он и академик Легасов. Несколько минут назад Легасов спустился в наш штаб – маленькую комнату с тремя столами и привел меня к Председателю. Последний не теряет времени на предисловия:
- "Вы в курсе того, что радиация над развалом увеличилась в 4 раза? Сегодня пилоты вертолета зарегистрировали. И Ваши физики зарегистрировали подъем температуры в нижних помещениях, под взорванным реактором. И на площадке активность фильтров, сквозь которые прокачивают воздух, в десятки раз возросла. Складывается впечатление, что в блоке началась неуправляемая цепная реакция. Давайте выясняйте причину. Быстро и доказательно. Времени могу дать – 2 часа. Не выясните точно, что это не ядерная опасность, будем объявлять тревогу и выводить людей с площадки. Сегодня у нас тысячи людей там работают. Времени больше дать не могу".
Я спускаюсь, и практически вслед за мной входит незнакомый человек и предъявляет документы офицера КГБ. Он настоятельно просит подписывать каждую бумажку, каждый лист расчетов и потом все передавать ему. Еще несколько раз предупреждает об ответственности...
Статья в газете.
Эти люди лазают внутри "Укрытия" прежде всего для того, чтобы получать высокую зарплату.
Перед глазами возникает кабинет Валерия Алексеевича Легасова, академика Легасова, члена Правительственной Комиссии, заместителя директора самого известного института в стране – Института имени Курчатова.
Академик В. Легасов
Хозяина в нем нет. Несколько дней назад он покончил жизнь самоубийством.
Меня просили проверить его бумаги и вещи на радиоактивность прежде, чем передать семье. Эти вещи лежат на большом столе для заседаний покрытом полиэтиленом.
Я вспоминаю, как где-то читал, что все вещи семьи Кюри, Пьера и Марии Кюри, находящиеся в Парижском музее, радиоактивны. Если поднести к ним счетчик, он начинает считать, и это будет продолжаться практически вечно.
Подношу счетчик к вещам на столе. Он начинает стучать. Стучит быстро, как сердце ребенка.
- "Японцы молодцы. Сделали музыкальный дозиметр, никакого тебе треска, льется музыка, все громче и громче"
Кто-то из угла: "Хорошо бы сначала марш Мендельсона, который плавно переходит в марш Шопена".
Одна, вторая, сотая картина. Не могу сдержать все это в себе.
Надо попытаться объединить все эти картины, все эти отрывки мелодий. Дать их услышать другим людям.
И воспользовавшись удобным поводом, о чем расскажу уже в конце, я сел за эти заметки.
2. Тяжесть первых решений
Я собираюсь писать, опираясь на собственную память, говорить о событиях, прошедших перед моими глазами, и передавать мои собственные впечатления о них. Эти записки дело сугубо личное и никак не претендуют на полноту описания Чернобыльской трагедии.
Очень хотелось бы избежать описания событий, участником которых не был. Но иногда без этого оказывается невозможным понять нашу работу.
В ночь на 26 апреля 1986 г., в 1 час 23 минуты ошибки персонала, работавшего на 4-м блоке, помноженные на ошибки конструкторов реактора РБМК[1] привели к самой крупной из аварий, которые знала атомная энергетика.
Об этой апрельской ночи написано очень много. Я видел десятки книг, брошюр и статей, и подозреваю, что это даже не половина из написанного. Разговаривал я и со свидетелями, работниками станции, но уже несколько месяцев спустя после аварии, так что их рассказы от частых повторений приобрели несколько заученный характер.
Меня интересовали не "прокурорские" вопросы, а выяснение человеческой реакции, человеческого поведения в столь экстремальных условиях.
Общая картина складывалась такой. В подавляющем числе случаев рядовые сотрудники проявили после аварии высокое человеческое мужество и хорошую квалификацию. Они понимали, что произошли события с чрезвычайно тяжелыми последствиями, но для оценки истинных масштабов аварии информации еще, конечно, не имели.
Руководители различных уровней (и чем выше уровень, тем это сильнее проявлялось), старались истолковать поступающие сведения в максимально успокаивающем духе. Тем самым они не столько препятствовали распространению паники (как часто говорили потом), сколько искажали объективную картину страшных событий.
Люди, многие из которых позднее также проявили личное мужество, не имели достаточно мужества гражданского, чтобы сказать начальству правду, принять ответственные решения. Продолжал работать 3-й блок, находящийся в том же здании, что и аварийный 4-й, продолжала работать приточная вентиляция на 1-м и 2-м блоках, постепенно наполняя помещения радиоактивными аэрозолями. Все больше людей на станции попадали под действие радиоактивного излучения.