— Важные?
— Для меня да, и только я один могу судить об этом.
— Если вы согласны подождать здесь несколько минут, то сейчас обыщут обе каюты…
Лашо проворчал что-то в знак согласия, но было ясно, что он охотно присутствовал бы при обыске.
— Ну, так идите! — сказал капитан помощнику. — На всякий случай возьмите с собой двух свидетелей. Может быть, пойдет мсье Барбарен? И вы, мсье? — спросил он у капитана колониальной пехоты.
Оба поклонились в знак согласия и ушли вместе с помощником капитана.
Пятнадцать минут, в течение которых они отсутствовали, были самыми неприятными. Лашо сидел один в своем углу, хмурый, грозный, прекрасно понимая, что все присутствующие смотрят на него с антипатией.
Капитан и Донадьё стояли в сторонке, а мадам Дассонвиль зажгла сигарету, и в темном углу, где она сидела, засветилась красная точка.
Никто не говорил о том, что пора идти спать. Все ждали. Порой из второго класса доносились звуки музыки. Там продолжался праздник, и трое или четверо пассажиров были уже совершенно пьяны.
— Вы кого-нибудь подозреваете? — тихо спросил капитан.
— Никого.
Понадобились подобные обстоятельства, чтобы капитан стал запросто разговаривать со своими подчиненными, потому что обычно он ни с кем не общался на корабле, принимал лишь сугубо официальные рапорты и спускался с командного мостика только для того, чтобы возглавлять трапезы — обязанность, самая для него неприятная.
Небо покрылось облаками, и казалось, что это уже европейские облака, более волнистые, более легкие, чем африканские. Днем навстречу кораблю пронеслись целые косяки летучей рыбы, но из-за праздника никто не обратил на них внимания.
Еще одна стоянка в Тенерифе, последнее вторжение на палубу арабских и других торговцев, а затем, почти без перехода, Португалия, Франция, неспокойные воды Гасконского залива.
Время тянулось медленно. Было непонятно, что делают помощник капитана и два его спутника. Наконец появился лесоруб в полинявшем халате, накинутом поверх пижамы. Он волочил ноги в шлепанцах, которые придавали его походке что-то домашнее, составлявшее резкий контраст со смокингом невысокого пассажира и с вечерним платьем его жены.
— Что происходит? — спросил он, подходя к столу офицеров и украдкой глядя на капитана. — За кого принимают пассажиров на этом судне?
Его выговор никогда так не напоминал парижское предместье.
— Есть у кого-нибудь сигарета?
Один из лейтенантов протянул ему портсигар.
— Я уже спал, когда они пришли, разбудили меня, а помощник капитана обшарил всю мою каюту, словно я какой-нибудь грабитель.
Тут он увидел Лашо, которого сначала не заметил.
— Послушайте-ка, это вы причина такого шума? Вы что, не могли подождать до утра?
Он не уходил. Он напоминал тех, кто, пройдя медицинский осмотр, ожидает товарищей, до которых еще не дошла очередь. Он был спокоен. У него ничего не нашли.
— И большая сумма была в вашем бумажнике?
Лашо не хотелось отвечать. После слов лесоруба воцарилось неловкое молчание, потому что теперь круг подозрений замкнулся и в голову могло прийти только одно имя: Гюре.
Все украдкой поглядывали на мадам Дассонвиль. Сам Лашо смотрел на нее нагло, с известным удовлетворением. После того как он утром отшвырнул предложенные ею билеты денежно-вещевой лотереи, Барбарен сказал ему:
— Ну, это уж слишком! Вы забываете, что это дама.
— Шлюха! — возразил тот.
— Вы не имеете права так говорить.
Оба замолчали, но Лашо не забыл сделанного ему замечания и теперь с нетерпением ожидал появления Невиля.
Капитан больше ни с кем не говорил, а Донадьё стоял рядом с ним, опершись о стрингер[7], и тоже не произнес ни слова.
В этот момент на всем корабле, который скользил в ночи с легким шумом воды и глухим гудением машин в глубине, казалось, притихла всякая жизнь.
Но вдруг раздались быстрые шаги. Они раздались гораздо раньше, чем показался тощий силуэт Гюре, одетого только в полосатую пижаму, расстегнутую на груди.
Он не шел, он бежал. Донадьё чуть было не поймал его по дороге, а потом жалел, что не сделал этого.
Гюре не нужно было искать Лашо глазами. Он инстинктивно направился прямо к нему. Он тяжело дышал, волосы его растрепались, глаза горели.
— Это вы обвиняете меня в краже? А? Это вы потребовали, чтобы обыскали мою каюту?
Лашо, который сидел и, следовательно, находился в невыгодном положении, сделал движение, чтобы подняться.
— Это вы, старый подлец, эксплуататор и убийца, смеете подозревать других?