Мое поступление в Westminster School получило после войны еще раз маленькое «Publicity» благодаря актеру Питеру Устинову, желающему быть одновременно со мной в Вестминстере. Я его припомнить не могу, хотя он и утверждает, что сидел между мной и сыном нефтяного шейха — никаких таких сыновей нефтяных шейхов в оные времена в школе не водилось. Я должен быть благодарен ему, так как он хвалит меня за способности, которыми я, к сожалению, не владею. По Устинову, я должен был нарисовать триптих с «древними германцами, чьи белокурые женщины были закованы в панцири и сияли отвратительным оптимизмом»! К сожалению, на уроках рисования мне так и не удалось подняться выше уровня «палка-палка-огуречик, вот и вышел человечек». Устинов воспринял, вероятно, кое-что от известного ирландского писателя по имени Оскар Уайльд, совершенно правильно установившего, что люди не желают быть информированными — они хотят, чтоб их развлекали. Также и «рыжие волосы», которыми он меня наделил, к сожалению моей матери, очень любившей волосы такого оттенка, никогда не замечались на моей голове. Однако такой остроумный человек, как Оскар Уайльд, не обратился бы, вероятно, к примитивному клише посольского сынка, которого отвозили в школу на огромном, к тому же белом «Мерседесе», разумеется, с шофером, на прощание щелкавшим каблуками и, вздергивая руку, оравшим «хайль Гитлер». Небольшое количество «name dropping», возможно, сумеет послужить доказательством тому, что Устинов — уроженец Восточной Европы — все же принадлежал к этой очень известной школе. Интересно, что Устинов сыграл позднее в одном из своих фильмов роль русского мошенника, влезающего в доверие с помощью выдуманных «общих» воспоминаний такого рода[127].
За несколько дней до моего поступления в Вестминстер перед домом появились фоторепортеры, чтобы сделать снимки сына нового немецкого посла. Британскую прессу всегда, в те времена, как и сегодня, сильно занимала частная жизнь видных деятелей, к чему также относится и семейная сфера.
Мне пришлось привыкать к тому, что и дети видных персон были тоже втянуты в это дело. Очень неохотно я дал себя уговорить и «позировал» (как выразился отец несколько дней позже по телефону) для журналистов. При этом, естественно, я сделал неправильно все, что только можно было, представ с недовольным лицом и скрещенными на груди руками на лестнице дома. Что я смог знать в свои пятнадцать лет об обращении с международной прессой? Увидев на следующий день свой портрет в газетах, я сам испугался, насколько недружелюбное впечатление производила фотография. Одно до меня дошло сразу: если уж предстаешь перед фоторепортером, следует позаботиться о том, чтобы снимок для публикации вышел симпатичным и располагающим к тебе. Случай осуществить этот вывод на деле не заставил себя ждать.
Естественно, я ходил в Вестминстер пешком. Никому бы и в голову не пришло катать меня на посольском автомобиле. Ни разу меня не отвезли в школу. Кроме всего прочего, в то время, когда родители переселялись в Лондон, единственным шофером в посольстве был англичанин, ветхий сморщенный человечек, якобы ни слова не понимавший по-немецки. (Родители были несколько более высокого мнения о британской «Secret Service» и потому взяли с собой позже при переселении немецкого водителя.)
Они оставили, однако, английского шофера при посольстве, так как он возил в течение многих лет предшественника отца, господина фон Хеша. Излишне упоминать, что ни от него не ожидалось, ни он, вероятно, не согласился бы на «нацистское приветствие». Когда господа садились в машину, он снимал шапку, как это было принято в те времена на всем свете.
Но вернемся к началу моего школьного пути. Когда я покидал утром наш дом на Итон-сквер, на меня набросились толпы репортеров, вспышки фотоаппаратов сверкали беспрерывно со всех сторон. Однако по фотографиям, подаренным мне на семидесятилетие одним архивом прессы, я имею право заключить, что мне удалось быстро усвоить урок. Как можно по ним убедиться, отныне я дружески улыбался в объективы камер.
Наконец, я и сам находил, что у меня получается неплохо. У входа в школу, в «Little Dean’s Yard» вновь выстроился ряд фоторепортеров. Сперва меня и вовсе прозевали. Вероятно, они, как Устинов, ожидали встретить «белый “Мерседес”» и не обратили поэтому на меня, незаметно подошедшего пешком из-за угла, никакого внимания. Под ухмылки также находившихся здесь учеников снова разыгрался фейерверк вспышек камер, мне, однако, быстро удалось увильнуть от него.
Моей удовлетворенности самим собой не суждено было продлиться навеки. Два или три дня спустя мне позвонил вечером отец из Берлина, не на шутку раздраженно спросивший, «что мне взбрело в голову позировать для прессы?». Он, кажется, воображал, его сыночек получил вкус к независимой, как это бы сейчас назвали, «Public-Relations-работе». Я был возмущен: мне казалось, я ничуть неплохо справился со всем. В свою защиту я привел встречный вопрос, а что же мне оставалось делать.
Что так разгневало отца? Министерство пропаганды — не будет ошибкой утверждать, «друг» Геббельс — предоставило снимок, изображающий меня в цилиндре и с зонтиком, немецкой прессе; он, очевидно, был опубликован в различных листках. Несложно представить себе сопровождающие такую публикацию пересуды, для Риббентропов, мол, наши школы в Германии чересчур просты, неизысканны. Эта версия, уверен, была доведена также и до Гитлера. Подобные умело рассчитанные удары ниже пояса никогда не промахивались по своему воздействию на него[128].
Таким образом, без всякого содействия с моей стороны, я сделался «nucleus» (ядром) интрижки против отца. Мне стало ясно: все, что бы я ни делал теперь, возможно, отзовется в политической сфере. Отныне недостаточно было сдержанности, речь шла также о том, чтобы правильно реагировать. Берлинское время моего детства и начала юности ушло безвозвратно. Теперь мне пришлось иметь дело с вызовами иного рода, чем те, с которыми я сталкивался дома в Далеме, в гимназии Арндта или в отряде Юнгфолька. В то время я не мог себе представить, что отныне и до конца своих дней мне удастся свидеться с моим любимым городом только лишь на школьных каникулах, как раненому на войне или в деловых поездках в послевоенное время! Каждому довелось раз в жизни узнать на собственном опыте: мы научаемся что-либо по-настоящему ценить и любить, лишь потеряв. Так случилось с Берлином моего детства и юности. В конце 1941 года, залечивая тяжелое ранение в находившемся поблизости от Берлина военном госпитале, я еще смог немного подышать знаменитым «берлинским воздухом» (он и сегодня еще входит в поговорку из-за близлежащих лесов и озер), прежде чем город постепенно утонул в мусоре и пепле. Объятый пожарами правительственный квартал после воздушного налета 3 февраля 1945 года и мрачная встреча с Гитлером в бункере — впечатления того дня в их фатальной интенсивности поставили точку под моим отношением к Берлину как к «родимому дому».
Но вернемся к «Little Dean’s Yard», входу в Westminster School. Школа была разделена на пять так называемых «домов», в которых и протекала, собственно, школьная жизнь, исключая занятия. Они проводились в так называемых Forms (мы бы сказали «классах»). Здания школы — частично постройки «времен оных», то есть очень древние, частично имитировавшие старинный стиль, — располагались вокруг «square», мощенной внушительного размера каменными плитами. На определенные плиты могли наступать только избранные ученики, очевидно, древний ритуал, который, однако, строго соблюдался. Все отдавало традицией, чему значительно способствовал внешний вид одетых в черное учеников. Преподаватели носили «цивильную одежду», поверх нее в школе набрасывался своего рода талар, который они живописно обвивали вокруг плеч.
Меня определили в дом Эшбернхэм. «Houses» разделялись по возрастным группам на «upper», «middle» и «under». Ребята из «upper», то есть старшие, выбирали между собой «Head of House», имевшего далеко идущие дисциплинарные функции и права, вплоть до ударов тростью. В мое время там мне, правда, не пришлось пережить подобную экзекуцию. Лишь однажды — случился как раз предлог критиковать дисциплину в «under» и поговорить о некоторых нарушениях — «headboy» пригрозил со злобной ухмылкой, размахивая тростью в мою сторону: «Если в доме нет порядка с демократией, придется разок попробовать с диктатурой!»
127
В фильме «Сиреневое такси» (1977) вместе с Фредом Астером, Шарлоттой Рэмплинг и Филиппом Нуаре.
128
Отец рассказал как-то: Гитлер очень плохо отозвался об одной на редкость красивой даме из дипломатического круга в Берлине. На вопрос отца о причине такого суждения Гитлер ответил, что она якобы зачала своих детей в опьянении шампанским. Отец вполне имел представление о том, какая другая красавица-блондинка из берлинского общества запустила эту интрижку.