Мы гуляли по поместью, охотились, по вечерам читали и представляли собой согласное трио.
Я заметил, что Виктор приспособился к сдержанной натуре Анны, хотя этим словом вряд ли можно определить то спокойствие, которое было поистине ее даром. Покой, — пожалуй, более точное слово, — поднимался из глубины ее души и создавал особую атмосферу во всем доме. В нем и раньше всегда было приятно останавливаться — в его беспорядочно разбросанных комнатах с высокими потолками и окнами со средником. Но теперь ощущение покоя как бы сгустилось, сделалось глубже. Каждая комната, казалось, была наполнена каким-то странным задумчивым молчанием, которое, на мой взгляд, было притягательнее и значительнее тишины, царившей здесь в прежние годы.
Странно, но возвращаясь в памяти к той рождественской неделе, я не могу припомнить обычных праздничных торжеств. Я не помню, что мы ели и пили и даже заходили ли мы в церковь, хотя, конечно, должны были это делать, ибо этого требовало положение Виктора, местного помещика. Я помню только непередаваемое чувство покоя по вечерам, когда ставни уже были закрыты и мы сидели в большом холле перед камином. Должно быть, моя деловая поездка утомила меня больше, чем я думал, потому что в доме Виктора и Анны я почувствовал, что не осталось во мне иных желаний, я хотел только расслабиться, отдаться благословенной исцеляющей тишине.
Еще одну перемену в доме я заметил лишь спустя несколько дней — он стал гораздо свободнее. Многочисленный хлам, коллекция мебели, доставшаяся от предков, куда-то пропали. В комнатах осталось совсем немного предметов, а в огромном холле, где мы сидели, стоял лишь длинный узкий обеденный стол и стулья у очага. Я оценил перемену, но странно, что произвела ее женщина.
Обычно новобрачная покупает занавески и ковры, чтобы создать женственный уют в доме холостяка. Я решил заметить это Виктору.
— О, да, — ответил тот, рассеянно глядя куда-то, — от многого барахла мы избавились. Идея Анны. Ты знаешь, она не придает никакого значения вещам.
Но мы ничего не продавали. Все это мы просто отдали.
Комната, которую предоставили мне, была той самой, где я обычно останавливался в прошлом. Обставлена она была все так же, и у меня были все прежние удобства — кувшины с горячей водой, ранний чай с печеньем в постели, полная сигаретница. Во всем чувствовалась рука заботливой хозяйки.
Но однажды, проходя по коридору к верхней площадке лестницы, я заметил, что обычно закрытая дверь в комнату Анны отворена. Я знал, что раньше там была комната матери Виктора с изящной кроватью с пологом и тяжелой громоздкой мебелью в стиле всего дома. Когда я поравнялся с дверью, любопытство заставило меня бросить взгляд через плечо — комната была пуста.
Не было мебели, на окнах не было штор, на полу — ковра. Только голые деревянные панели, стол с одним стулом, длинная высокая кровать, покрытая лишь одеялом. Окна были широко распахнуты навстречу наплывающим сумеркам. Я отвернулся и направился вниз по лестнице, но тут же столкнулся с Виктором, который поднимался наверх. Он, должно быть, видел, как я разглядывал комнату, а мне совсем не хотелось, чтобы он подумал, что я украдкой подсматриваю.
— Прости, что вмешиваюсь, — сказал я, — но я случайно заметил, что комната выглядит совсем по-другому, чем в дни твоей матери.
— Да, — ответил он коротко, — Анна не любит украшений. Ты готов к ужину? Она послала меня за тобой.
Мы вместе спустились вниз, не продолжая беседы. Но я не мог забыть этой голой, скудно обставленной спальни и сравнивал ее с разнеживающей роскошью своей комнаты. У меня было странное чувство неполноценности оттого, что Анна, вероятно, считает меня человеком, неспособным вырваться из плена удобных и изящных вещей, без которых сама она легко обходится.
В тот вечер, когда мы сидели у камина, я наблюдал за ней. Виктора позвали по делам, и мы оставались несколько минут наедине. Она молчала и, как обычно, я чувствовал, что от нее исходит покой и умиротворение. Они окутывали меня, обволакивали, они были не от мира сего и вовсе не походили на спокойную монотонность моей повседневной жизни. Я хотел сказать ей об этом, но не смог подобрать слов. Наконец я пробормотал:
— Вы что-то сделали с домом. Я только не могу понять что.
— Не можете? — переспросила она. — А мне кажется, вы понимаете. Мы ведь оба стремимся к одному.
Вдруг я почувствовал испуг. Я ощущал все тот же покой, но он сгустился, стал почти подавляющим.
— Я вовсе не знал, — начал я, — что стремлюсь к чему-нибудь, — мои слова прозвучали глупо и тут же замерли. Я помимо своей воли оторвал взгляд от огня и посмотрел ей в глаза, как будто она притягивала меня.
— Не знали?
Помню, как меня захлестнуло чувство глубокой растерянности. Впервые я показался себе никчемным пустым человеком, мечущимся по миру, заключающим ненужные сделки с другими такими же никчемными, как и сам, людьми. И лишь для этого нас нужно кормить, одевать и до самой смерти окружать необходимым комфортом.
Я вспомнил свой собственный маленький домик в Вестминстере, выбранный после долгих размышлений и тщательно обставленный. Я подумал о своих картинах, книгах, коллекции фарфора, о двух своих слугах, которые в ожидании моего возвращения всегда поддерживали дом в идеальном порядке. До сего момента дом и все, что в нем было, доставляли мне великое удовольствие.
Теперь я начал сомневаться, имеет ли все это какой-нибудь смысл.
— И что же вы предлагаете? — спросил я Анну. — Чтобы я продал все, чем владею, и бросил работу? А что дальше?
Теперь, вспоминая наш краткий разговор, я не нахожу в ее словах никаких оснований для своего вопроса. Она намекала на то, что я к чему-то стремлюсь, я же, вместо того, чтобы ответить ей прямо, да или нет, вдруг спросил, не бросить ли мне все, что имею. Тогда значение происходящего не поразило меня.
Я чувствовал, что глубоко задет, что лишь несколько минут назад я испытывал только покой, а теперь был встревожен.
— Ваш ответ не может быть таким же, как мой, — сказала она. — Да и в своем я совсем не уверена. Но когда-нибудь я его найду.
«У нее, — думал я, глядя на Анну, — уже есть ответ — ее красота, ее сознание, ее безмятежность. Чего еще она может достичь? Может быть, она не чувствует удовлетворения, потому что до сих пор не имеет детей?»
В холл вернулся Виктор, а вместе с ним вернулась и атмосфера основательности и сердечности. Было что-то знакомое и успокаивающее в его старой куртке и брюках от вечернего костюма.
— Сильно подмораживает, — сказал он. — Я выходил посмотреть. Термометр опустился до тридцати, [4]ночь славная. Полнолуние, — он пододвинул свой стул к огню, преданно улыбнулся Анне. — Почти так же холодно, как и тогда на Сноудоне. Господи! — обернулся он со смехом ко мне. — Как я мог позабыть! Я ведь не говорил тебе, что Анна все-таки снизошла до похода в горы со мной.
— Ничего не говорил, — ответил я, пораженный. — Мне казалось, она была настроена против гор.
Я взглянул на Анну и заметил, что глаза ее сделались удивительно пустыми, без всякого выражения. Я инстинктивно почувствовал, что ей не понравилась тема, но Виктор, не замечая этого, продолжал болтать:
— Вот темная лошадка. Она понимает в скалолазании не меньше моего. Все время была впереди, и я даже потерял ее.
Он продолжал полушутя-полусерьезно описывать каждый шаг восхождения, которое я счел до крайности опасным, так как совершали они его поздней осенью.
Погода в начале путешествия обещала быть хорошей, но к середине дня изменилась: послышался гром, засверкали молнии и, наконец, налетел снежный буран. На спуске их застала темнота, и им пришлось заночевать на склоне.