Однако война, задержавшая обнародование книги Шпенглера, в огромной степени способствовала ее популярности; молодые люди, вернувшиеся с фронта в психическом состоянии, делавшем их открытыми для любых «апокалипсических» внушений, жадно набросились на книгу, одно заглавие которой возвещало «закат» их мира. Труд Шпенглера пользуется неимоверным успехом, становится в ряды важнейших сенсаций эпохи и порождает огромную критическую литературу, причем усваивается или критикуется поначалу именно в качестве «апокалипсиса», пророчества о будущем Запада. Его много значительное и броское заглавие превращается в ходячее словоупотребление, без которого не может обойтись разговор на модные интеллектуальные темы (в философском романе Г. Гессе «Степной волк», вышедшем в 1927 году, герой читает, наряду с прочими афишами «магического театра», обещающими всевозможные виды духовных игр, еще и такую: «Закат Европы — по умеренной цене!»). Впрочем, культурологическая и историческая сторона книги Шпенглера также привлекает к себе внимание (особенно в России, где уже к 1922 году появились: сборник статей Н. Бердяева, Ф. Степуна и др. «Освальд Шпенглер и Закат Европы», М. 1922, и книга молодого В. Н. Лазарева «Освальд Шпенглер и его взгляды на искусство», М. 1922).
В жизни Шпенглера начинается следующий этап. Его сенсационная популярность доставляет ему важное место в общественной жизни, так что он может позволить себе обращаться к своим современникам в авторитарном тоне учителя и пророка. Но его творческая продуктивность снижается (уже второй том «Заката Европы» по уровню своих идей заметно ниже первого). Сочинения Шпенглера 20-х и начала 30-х годов — либо публицистика консервативно-националистического свойства («Политические обязанности немецкой молодежи», 1924; «Восстановление германской империи», 1924; «Годы решения», 1933), либо слабые вариации на темы, уже развитые с гораздо большей силой в «Закате Европы» («Человек и техника», 1931, и послесловие к сборникам стихотворений О. Дрема, 1920, известное в русском переводе под заглавием «Философия лирики»).
Ситуация была не лишена иронии: культурологические идеи Шпенглера получили успех на гребне интеллектуального авангардизма 20-х годов, но сам их создатель относился к авангардистскому умонастроению с антипатией и тосковал по консервативному благополучию «вильгельмовской эры», в котором для его идей не было места. Шпенглер сближается с правыми деятелями тина Р. Шлубаха, председателя «Общества патриотов». Накануне краха Веймарской республики позиция философа представляется, в общем, пронацисткой (хотя «расовую теорию» и антисемитизм Шпенглер всегда зло высмеивал). Для снижения интеллектуального уровня его творчества характерно, что ряд идеологических явлений, еще в «Закате Европы» служивший для Шпенглера объектом уничтожающей насмешки (см. V главу первого тома с ее характеристикой беспочвенно-суетливых проектов «спасения» того, что обречено погибнуть, планов искусственного взбадривания буржуазной Европы), на этом этапе принимается философом вполне всерьез. Уже «Прусская идея и социализм», книга, появившаяся осенью 1919 года, то есть одновременно с «Закатом Европы», дает совсем иные акценты в характеристике «римской» эпохи европейского мира. Забавная деталь: по всем шпенглеровским «гороскопам» выходит, что роль римлян в западной цивилизации отводится англичанам и американцам, но в последний момент Шпенглер — немецкий националист спутывает свои выкладки и подставляет на место англосаксов «пруссаческую» Германию. Все же 1933 год примел Шпенглера к острому конфликту с победившим гитлеризмом; [3] в 1935 году он обрывает свои (до тех пор очень тесные) отношения с архивом Ницше, который под управлением печально известной Э. Ферстер-Ницше начал превращаться в простой придаток геббельсовской пропаганды; [4] недавние друзья типа того же Шлубаха, пережившие тем временем «обращение» в гитлеризм, по очереди объявляют ему бойкот (ср. письма: Г. Грюнделя от 16 ноября 1933 года, Р. Шлубаха от 5 января 1935 года, Э. Ферстер-Ницше от 11 ноября 1935 года). К 1935 году этот бойкот приобретает официальный и всеобщий характер. Шпенглер пытается вернуться к научным интересам к работает над большой статьей «К всемирной истории II тысячелетии до н. э.», несмотря на многочисленные отступления от научной логики обильной остроумными догадками; между прочим в ней содержится прогноз относительно содержания недоступных тогда крито-микенских текстов, блестяще подтвердившийся после их дешифровки. Положительно, Шпенглеру больше везло с прогнозами относительно изучения прошедшего, чем с пророчествами об актуальных событиях…
В эти годы опустевшие ряды друзей философа пополняются молодыми представителями исторической науки, ищущими методологических коррективов к старым академическим установкам; среди них — Франц Альтхейм, ныне крупный специалист по римской истории, во исполнение заветов Шпенглера сочетающий свои классические штудии с серьезными экскурсами в историю Востока. Наряду с этим Шпенглер предпринимает систематическое изложение своих основных философских предпосылок, которые отчасти намечались, отчасти же лишь угадывались в «Закате Европы»; дело должно было идти о подведении под шпенглеровскую культурологию общеонтологических контрфорсов. Но в эти последние годы жизни философ заболевает нервным расстройством, и работа над «Первовопросами», как должна была называться книга, не идет дальше накопления карточек с афористическими набросками. В таком виде рукопись и осталась после смерти Шпенглера в 1936 году; ее публикация состоялась только в 1965 году [5]. После 1937 года в условиях усиления нацистского произвола, издание шпенглеровских текстов в Германии оказывается невозможным; впрочем, в 1942 году был выпущен популярный сборник «Мыслей», хитроумно подтасованный таким образом, чтобы оставить читателя в полной неясности относительно реального контекста отдельных формул Шпенглера и тем самым сгладить всякое различие между ними и расхожей монетой гитлеровской идеологии.
После второй мировой войны — «после заката Европы», как выразился Теодор Адорно, — интерес к Шпенглеру — патрону историософии — снова возрастает.
Прежде чем рассматривать культурологию Шпенглера как таковую, необходимо сказать несколько слов о двух других предметах. Первый из них — формальная структура «Заката Европы», второй — общие контуры шпенглеровской «метафизики»: то и другое в совокупности намечает рамки, в которых философия культуры Шпенглера предъявляет себя читателю.
Достаточно известно, что «Закат Европы» не принадлежит к обычному типу академической философской литературы. Это не «трактат», а «интеллектуальный роман», как назвал книгу Шпенглера резко враждебный ее идеям Томас Манн. «…Осуществилось, — отмечал он в статье «Об учении Шпенглера», — то слияние критической и поэтической сферы, которое начали еще наши романтики и мощно стимулировала философская лирика Ницше; процесс этот стирает границы между наукой и искусством, вливает живую, пульсирующую кровь в отвлеченную мысль, одухотворяет пластический образ и. создает тот тип книги, который, если не ошибаюсь, занял теперь главенствующее положение и может быть назван «интеллектуальным романом». К этому типу… безусловно можно причислить и шпенглеровский «Закат» благодаря уже таким его свойствам, как блеск литературного изложения и интуитивно-рапсодический стиль культурно-исторических характеристик» [6]. Манн вспоминает имя Ницше, и на самом деле Шпенглер ближе всего к базельскому философу именно в чисто литературной плоскости. Стоит выписать почти целиком ницшевские заметки о том, как он считал нужным писать, ибо намеченная в них «поэтика» философской книги лучше объясняет манеру Шпенглера, чем любые рассуждения:
3
Последняя из публицистических книг Шпенглера «Годы решения: Германия и рамках всемирно-исторического развития» была написана при Веймарской республике, но печаталась уже после гитлеровского переворота. Автор написал к ней предисловие, и котором подчеркивал, что ничего менять в своей книге не намерен и что произошедшие со времени ее написания события никоим образом не решают ни одну из намеченных в ней национальных проблем. В тексте самой книги неоднократно повторяются насмешки над «расовой теорией» и пад «тевтонскими» мечтаниями нацистской молодежи, хотя само слово «национал- социализм» и имена его вождей старательно избегаются. Через три месяца вышло распоряжение иб изъятии книги и о запрещении упоминать имя Шпенглера в печати (ом. «Echо der Woche», Munchen, Sept. 17, 1948, S. 6); бывший ученик Шпенглера Г. Грюндель, ставший нацистом, включил в свою книгу «Годы преодоления» доносительскне выпады против своего учителя. Шпенглеру делает по так уж много чести то, что он, подойдя к гитлеризму достаточно близко, в последний момент остановился, но для характеристики феномена нацизма показательно, что даже столь негуманный и реакционно ориентированный творческий ум, как Шпенглер, оказался с ним несовместимым.
4
Шпенглер заявил, что отныне каждый поставлен перед выбором между философией Ницше и архивом Ницше. Этот факт не должен, впрочем, закрывать от нас роли, которую сыграл сам Шпенглер в неадекватной интерпретации Ницше, облегчившей нацизму беззастенчивую эксплуатацию многосменных символов базельского философа. Шпенглер представляет собой тип мыслителя, при всем внешнем сходстве отдельных формул и ходов мысли радикально отличный от ницшевского. Ницше нельзя оторвать от психологического комплекса интеллигенции XIX века, ого фронда либерализму — доведении до предела, принципов самого либерализма; ему органически чужд всякий национализм — достаточно вспомнить относящийся к 1886 году отрывок «Мы, безродные» из «Веселой науки». Не случаен тот тон обидного снисхождения, с которым Шпенглер отзывается об отсутствии у Ницше «реализма», об его «эстетстве»; по-своему Шпенглер был, конечно, прав, ибо по отношению к интересовавшей его, Шпенглера, «реальности» споров о границах и биржевых дол Ницше всю жизнь оставался ребенком. «…У Шпенглера Ницше с тупой прямолинейностью превращается в философского патрона империализма, хотя в действительности он и представления не имел о том, что такое империализм…» (Т. Манн). Па какие бы сомнительные ценности ни ставил в своей жизни Ницше, искомым выигрышем для него всегда оставалась личность и ее достоинство, а не «кровь и почва» и не пруссаческая государственность. «Государство — так зовется самое холодное изо всех холодных чудовищ. Оно и лжет холодно, и из уст ого выползает его холодная ложь;«Я, государство, есмь народ» («Also sprach Zaratustra»). Когда Ницше мечтало «силе» — об «имморальной», «жестокой» и т. п. и т. и. силе, — дело шло для него о том, чтобы усилить личность против гнета бюрократического отчуждения; (которое для него по понятным причинам рисовалось в своем «английском», «викторианском» обличии), а не наоборот. У Шпенглера другая мечта: «Просто реальный политик, большой инженер и организатор» («Der Untergang des Abendlandes»). Дифирамбы войне в «викторианскую эру» были вызовом сонному благополучию века (в 1898 году будущий пацифист Р. Роллан славит войну в пьесе «Аэрт»); после 1914 года они превратились в «реалистическую национальную политику». Шненглер был апологетом войны уже после 1914 и 1918 годов: именно здесь пролегает водораздел. Еще две цитаты. Ницше: «Лучше погибнуть, чем бояться и Ненавидеть, и вдвойне лучше погибнуть, чем допустить, чтобы тебя боялись к ненавидели» («Der Wanderer und soin Schatten»). Шпенглер: «Тот, кто не умеет ненавидеть, — не мужчина, а историю делают мужчины» («Poiitisclie Pflichten der doutschen Jugend»). Вот эту «историю», которую делают «мужчины, умеющие ненавидеть», Ницше до глубины души презирал. Ницше еще был до мозга костей «интеллигентом»; Шпенглер при всей своей гениальности был «мещанином».