— Не вели, государь, казнить, вели миловать... Сослужу тебе ещё не одну службу.
Ничего не ответив, Иоанн пустил лёгкой рысью своего высокого поджарого аргамака. Князь Вяземский понял, что прощён, но на душе у него было смутно. Он знал, что ему завидуют, называют царским любимцем. Но что впереди у него, Афанасия? Царь князей не жалует, язвит их поносными словами, чинит им тесноту, оставляет не у дел. Оттого-то и надумал Афанасий-князь пойти на опричную службу. И что же? Где она, милость царская? Милостью ныне одаряют при дворе людей незнатных.
Но тут Вяземский задумался, вспомнив об Алексее Адашеве. Поначалу царь ласкал его, сделал своим мовником этого безродника, сравнял его с первым боярином, князем Мстиславским, и шурином своим Никитой Романовичем. А ныне Алёшка Адашев в великой опале... Нет ни в чём постоянства у царя Ивана Васильевича. Вот и теперь, с добром ли едет царь к своему шурину Никите Романовичу? Пока была жива царица Анастасия, брат её Никита имел большую силу при дворе. Знатности его и богатству и по сей день многие завидуют. Да, видно, недаром люди говорить стали, что царь держит нелюбие к своему первому вельможе. Осторожный Вяземский не ввязывался в эти разговоры. Но как не думать об этом? Вот и сейчас в голове стоит вопрос: что за нужда такая ехать с опричной свитой к своему родичу? И чело у царя хмурое, и лошадь он погнал рысью, хотя всей дороги-то с воробьиный скок.
...Вид на романовское имение открывался с пригорка Москворецкой улицы. Меж садами и огородами — дворовая церковь, приусадебные постройки, мельница, житные дворы, мыльня, конюшня, псарня, кузница. Стеной к проезжей части Варварки, выходившей к Москворецкой улице, выставлен двухэтажный боярский дом знатной каменной кладки. Слюдяные оконца изукрашены резными наличниками. Дом этот сохранился до наших дней, и находится он по соседству с гостиницей «Россия» — крохотный уголок боярской старины. В те времена имение было окружено высокой каменной стеной, но так как и стена не спасала от нападения разбойников (лес-то рядом), то за оградой была поставлена вышка. Под стропилами, состоявшими из двух брусьев, собранных под углом, подвешен небольшой колокол. Днём и ночью возле него дежурил сторож из смердов[2]. В обычные дни колокол звонил редко: к заутрене звал либо к вечерне. Поэтому когда в полуденный час раздался тревожный звон, на подворье начался переполох. Когда встревоженный хозяин вышел на крыльцо, дворецкий оповестил:
— Ваша боярская милость, к вам изволил пожаловать государь-батюшка!
Никита Романович гневно крикнул ему:
— Что стоишь, смерд?! Вели отворять ворота! Пресветлый царь, государь великий изволил к нам пожаловать. Да живее, окаянный! Или батогов захотел?
Подгоняемый страхом дворецкий кинулся исполнять приказание. И когда ворота наконец отворились, побледневший Никита Романович поспешил встретить царя. В голове испуганно метались мысли: «Ужели опричники въедут во двор? Вот так же негаданно приехали они к тестю, князю Горбатому-Суздальскому, и казнён был знатный воевода, прославившийся удалью и воинской смекалкой при взятии Казани. Недруги винили его в измене. Ведаю, что изветами и мои недруги досаждают царю. Вот оно...» — ужаснулся своей догадке Никита Романович, вспомнив о сегодняшней казни.
Между тем опричник, князь Вяземский, помог царю спешиться. Никита Романович склонился в низком поклоне.
— Благодарение Богу, пресветлый государь пожаловал ко мне, своему верному слуге и рабу!
Царь глянул на него надменно и подозрительно.
— У тебя в красном бору лихие люди гнездовье основали. Пошто не предуведомил?!
— Не ведал... Истинный Бог, не ведал.
— Неведение — не напасть, да как бы не пропасть, — хохотнул Вяземский.
Иоанн строго на него посмотрел.
— Ты, Афонька, бери своих молодцев, и Никита Захарьин даст своих людей. Да чтобы тех злодеев живыми или мёртвыми приволокли к Лобному месту.
Вяземский изменился в лице: мыслимо ли изловить разбойников в одночасье! Но царь уже забыл о нём. Всё с тем же выражением хмурой неприязни он смотрел на смиренно склонённую перед ним хозяйку. Певуче лились слова:
— Свет ты наш, государь-батюшка! Видно, Господь услышал наши молитвы, прими поклонное слово рабы твоей и пожалуй в наши хоромы!
— Цыц!
Царский посох загремел о первую ступеньку порога. Очевидно, напомнила ему боярыня о князе Александре Борисовиче, её отце. Царь Иоанн не имел обыкновения прощать людям своей злобы к ним.
2