Заместитель директора Данг Нгок Танг объясняет мне, что их хозяйство специализируется на выращивании кофе: половина всей пахотной земли отводится под плантации этой культуры. Остальная площадь используется под зерновые, овощные и технические культуры, с преобладанием последних (впрочем, это характерная черта всех вьетнамских государственных хозяйств). Из промышленных растений здесь прежде всего выращиваются табак, сезам и арахисовый орех. Из других культур — рис, кукуруза, маниока, батат. Площадь возделываемой земли каждый год неизменно увеличивается на 300–500 гектаров.
— Может быть, наши дела покажутся вам и незначительными, — настороженно говорит Данг, хотя я не высказываю ни слова сомнения, — но следует помнить, что у нас очень трудные условия: большая часть земельных участков находится в гористой местности, а отдельные фермы — на большом расстоянии друг от друга. Самая дальняя — в 20 километрах от основной усадьбы и конторы хозяйства.
— А сколько людей работает на фермах?
— В среднем от тридцати до ста человек. Большинство принятых нами рабочих не умели читать и писать. Теперь у нас нет ни одного неграмотного. Даже на самых отдаленных фермах! Многие рабочие уже сумели одолеть программу IV класса начальной школы, а некоторые учатся. Мы открыли двухмесячные общеобразовательные курсы повышенного типа. В этом нам немало помогают советские специалисты, которые строят фабрику.
— Какую фабрику?
— По производству тапиоки[16]. Она скоро вступит в строй. Полагаем, что вначале фабрика будет давать около 15 тонн тапиоки ежедневно.
Такие небольшие предприятия разбросаны по всей территории ДРВ. Они предотвращают безработицу, а вместе с тем облегчают — в трудных условиях бездорожья— снабжение сел готовой продукцией.
— Кроме того, у нас имеется маслозавод. На нем делаем также мыло, которое скоро пойдет на экспорт! Строится кофейная фабрика. Поставку ее оборудования и монтаж взяли на себя товарищи из ГДР.
Интересуемся жильем. Рабочие живут во временных постройках. Заработки пока невысокие. Но на всех фермах есть амбулаторные пункты, построено несколько собственных школ. А все это очень важно для рабочих, поскольку у большинства из них есть дети. В больнице работает на общественных началах советский врач, прибывший с группой специалистов монтажников механизмов фабрики тапиоки. Каждая ферма располагает небольшой библиотекой, два раза в месяц туда приезжает кинопередвижка.
Разумеется, нам предлагают отведать местную продукцию. Я уже пробовала вьетнамский кофе в Ханое и еще раз утверждаю, что он крепок и содержит много кофеина, однако вкус у него специфический, совсем иной, нежели тот, к которому мы привыкли в Европе. Он весьма эффективно отгоняет сон. Впрочем, такое же действие оказывает тут и зеленый чай, который мы пьем по нескольку раз в день. На первый взгляд слабый и бледный, он содержит в себе большое количество теина: это я проверяла не раз. Если хочешь поработать вечером подольше, то достаточно выпить две чашки чуть покрепче заваренного зеленого чая — усталость и сон как рукой снимет!
— Может быть, вы хотите побеседовать с французским товарищем, который у нас живет и работает? — вдруг спрашивает Данг.
В первый момент я не знаю, что ответить, потом, разумеется, соглашаюсь. Но как попал сюда француз? Выясняется, что вместе со многими другими европейцами, он сбежал из экспедиционного корпуса. Спрашиваю: его фамилия? Мой собеседник улыбается:
— Теперь ее уже трудно вспомнить… Впрочем, он сам вам скажет. Мы же называем его — Ле До.
«Ле До» на самом деле зовут Роже Оддос. Он высок ростом, слегка сутул, неразговорчив. Работает шофером. Жилистые, натруженные шоферские руки его покрыты пестрой татуировкой. Ему уже за сорок, в Индокитай прибыл несколько лет назад. Родился неподалеку от Лиона, а жил в Гренобле. Перейдя линию фронта, Оддос так и остался среди вьетнамцев. Трижды болел малярией. Вот и теперь только что покинул больницу после очередного приступа.
— Год назад я как раз была в Лионе и Гренобле… — вскользь бросаю я.
Странный огонек блеснул в мрачных глазах француза — может быть, мои слова воскресили в его памяти знакомый вид города у подножия Альп, на живописном Изере?..
— В Гренобле у меня остались жена и дочь… — почти шепотом говорит Оддос. — Жена происходит из семьи польских эмигрантов, давно уже осевших во Франции. А дочери, Одетте, сейчас около двадцати лет… Может быть, она уже вышла замуж? Ничего о них не знаю. Я посылал им письма, но они остались без ответа… Сейчас у меня новая семья, — добавляет он после короткой паузы. — Моя жена — вьетнамка, дочурка свободно говорит и по-вьетнамски, и по-французски. Имя мы ей дали французское: Жакелин… Поверьте, я хотел все уладить по-хорошему с моей семьей во Франции, — подавляя тоскливый вздох, говорит Оддос, — хотел все объяснить им… Но что поделаешь? Или письма не доходили, или моя первая жена и слышать обо мне не желает… Некоторые мои коллеги-французы, которые тоже перешли на сторону вьетнамцев, сразу репатриировались после войны. Я договорился с ними, что они побывают в Гренобле, у моих, и ждал писем. Однако никакой вести не получил… Несколько человек, как и я, остались в ДРВ, но они живут далеко, в Ханое. Здесь я один.
Мне ничего не хочется комментировать. Я только записываю все эти осложнения одной из многих судеб человеческих, запутавшейся в сети войны…
Следующая наша остановка уже в Донгхое, небольшом рыбачьем городке.
Черные скалы, огромные камни, поросшие раковинами. Толстые клубки водорослей, выброшенных на берег во время прилива, широкая полоса сизых песков. Тут и там разбросаны низенькие домики. Рыбак, сидя на берегу, в деревянной будочке, ногами приводит в движение лебедку, помогающую опускать в море огромный квадрат сети. У пристани качаются на легкой волне лодки, только что вернувшиеся с лова. Вокруг хижин суетятся женщины. На прибрежном песке играют милые и бойкие детишки. Один карапуз подходит ко мне и с серьезным видом вручает раковину. Второй, постарше, при виде фотоаппарата громко подзадоривает меня:
— Старшая сестра — чик! Сделай снимок!
Бродя перед ужином по улицам Донгхоя, я вдруг обнаруживаю в бывшей пагоде — читальню! Просматриваю книги. Борис Полевой «Повесть о настоящем человеке» на вьетнамском языке. Рядом — произведения Марка Твена.
— Ну, а это специально для тебя! Ты ведь интересуешься Бальзаком, так? — говорит Хоан, доставая с полки «Евгению Гранде».
Вечер тих и спокоен. Невидимое отсюда море напоминает о себе широким дыханием ветра. После долгой беседы о поляками (меня навестили два земляка, работающие в местной группе Международной комиссии по наблюдению и контролю, стосковавшиеся по беседе с кем-либо, недавно приехавшим из родных краев) я крепко засыпаю, не обращая внимания на снующих по стенам маленьких ящериц.
…Неожиданно я очнулась. Что меня разбудило? Ага, слышу нарастающий шум голосов! На веранду выбегают Хоан и Нинь. Теперь все ясно, незачем спрашивать, откуда доносится шум. Достаточно посмотреть на огромную толпу, шагающую по улицам Донгхоя.
Идут работницы и рабочие, учащиеся и солдаты. Они направляются к резиденции группы Международной комиссии, протестуя против зверств американцев и Дьема. Высоко подняты руки, сжаты кулаки. Время от времени демонстранты выкрикивают лозунг: «Американцы — вон из Вьетнама! Север и Юг — наш общий дом!»
С Юга поступают сообщения штаба Национального Фронта Освобождения. Это продолжение борьбы, что много лет назад шла в «красной провинции» Нгеан, которую мы покинули вчера. Многое об этом я узнала вечером во время долгой беседы с земляками из Комиссии.
Мы все ближе подъезжаем к границе, искусственно созданной в самом центре страны и охраняемой иноземными штыками. К границе, которая невидимым барьером разделила почти каждую вьетнамскую семью, каждый вьетнамский дом.