— В Нью-Йорке никогда не бывает темно и тихо, — заметил я. — Там я не могу спать.
— В некоторых отношениях Лондон еще хуже. Воздух от дыхания стольких людей смердит, продавцы грубят, и еда мерзкая. — Маспрат все еще жевал, быстро, словно грызун, перемалывая пищу своими торчащими вперед зубами в пятнах кариеса. — Возможно, потому мне и нравится Лондон.
Маспрат не принадлежал к коренным лондонцам, хотя я этого не определил бы никогда. Никакого заметного акцента у него не было, выражался он высокопарно и не без словесных вывертов, причем вечно казалось, что он то ли ворчит на вас, то ли делает вам замечание.
— Здесь деньги роли не играют. А вот принадлежность к определенному классу имеет большое значение. Но ведь она никак не связана с деньгами.
Я частенько подмечал это в англичанах: они обожают высказывать неоспоримые истины или со строгостью школьного учителя читать наставления, потому что в прошлом, школьниками, жили в постоянном страхе. С Маспратом дело обстояло даже еще хуже, потому что он был провинциалом, откуда-то из Центральных графств, быть может из Личфилда: он частенько поминал доктора Джонсона[35]. Маспрат испытывал потребность самоутверждаться, но эта потребность вызывала у него отвращение к самому себе.
У него было обостренное чувство классовой принадлежности, и в то же время он ненавидел английский социальный уклад. Отсюда и внутренние противоречия, а порой и страдания.
— Люди вечно передразнивают своих уборщиц. «Та тетка, котора прибирается у меня в комнатах и на куфне, кажинный день ходит, понимать».
А когда я рассмеялся: Маспрат очень хорошо спародировал простонародный говор в светском исполнении, — он явно испытал взрыв противоположных чувств: ведь он получил признание именно за то, что сам яро ненавидел.
— В Америке деньги правят всем. А здесь денег нет ни у кого.
Он подмахнул поданный ему счет. Официант показался мне малайцем, но мой старик-сосед сказал, что все официанты здесь — филиппинцы.
У старика были седые, пожелтевшие от никотина усы, говорил он оглушительно громко.
— Их абсолютно ничто не берет! Работают за гроши. Питаются одним рисом и рыбьими головами. — Он обвел взглядом сидящих за столом, словно надеялся найти и других слушателей. — У них есть один-единственный недостаток: они страшно суеверны, свято веруют в загробную жизнь. Только вот свою жизнь им доверять рискованно, ведь они очень спокойно относятся к смерти, понимаете? В денщики лучше брать атеиста. Но желаем мы того или нет, они всеми правдами и неправдами в нашу страну пролезают. Это же не Америка — чтобы попасть в Англию, экзамен сдавать не нужно.
Старик напротив, прислушивавшийся к нашему разговору, тут встрепенулся:
— Верно. Мой племянник сейчас сдает экзамены. Не представляю, что это за штука. Когда я учился в школе, отец просто-напросто позвонил своему старому наставнику, сказал, что я готов, и я попал в Тринити-колледж.
— Может быть, ваш племянник учится в одной из этих нынешних единых средних школ? — предположил мой сосед.
— Да. По-моему, там. Они очень дороги?
Старики разговаривали, а филиппинец пошел дальше по залу, и никто не обращал на него ни малейшего внимания. Он мог, казалось мне, пройти куда угодно и увидеть все, что вздумается, — как невидимка.
Пока я наблюдал за молчаливым официантом, Маспрат обратился ко мне:
— Видите? Вот чем мне нравится клуб. Одни эти старики чего стоят!
Мы отправились в другой зал пить кофе. Там, среди акватинт с изображением древних индийских развалин, расположилась другая группа старцев.
— Она очень интересная женщина. У нее богатейший выбор поклонников. Засыпают ее розами. Муж, разумеется, об этом знает. Но смотрит сквозь пальцы. Он, видите ли, большой любитель крикета.
— Ни для кого не секрет, что в свое время принц завел с ней интрижку, — добавил другой старик. — Муж был в курсе. Но вы же знаете, люди даже гордятся, если у их жен или дочерей роман с членом королевской семьи. Их только больше уважают. Считают это своего рода достижением.
— Тут мне совсем не повезло, — сказал Маспрат, вступая как равный в беседу с этим стариком.
Меня осенили две мысли. Во-первых, подумал я, этот клуб ничем не отличается от любого другого, где мне приходилось бывать: чисто мужской, консервативный, типично английский дурацкий клуб, пекущийся о соблюдении своих вздорных правил, — только немного почище. А вторая была даже не мысль, а подспудное опасение, что эта клубная лондонская жизнь и этот разговор — нечто вроде перманентного состояния; вы вступаете в клуб, и ваше существование входит в незыблемую колею: из столовой в бар, потом в библиотеку, а по дороге — в уборную; жизнь неизменно протекает среди этих людей, предсказуемая, без неожиданностей, и так — до самой смерти.
35
Сэмюэл Джонсон (1709–1784) — английский писатель и лексикограф, родился в г. Личфилд, графство Стаффордшир.