Они говорят долго. Мы торчим у ворот, вдалеке от места преступления, осквернения, – так им спокойнее, да и мне тоже, думают они.
Они тянут время, но ведь рано или поздно придется отвести меня туда.
Наконец мы входим в ворота. Все склоняют головы, и я вместе с ними.
Тут всего сотня могил, маленькая деревня, маленькое кладбище. Гравий шуршит у нас под ногами. Что я здесь делаю?
Сейчас, встретив Жиля у выхода из кинотеатра, я бы уже спокойно обедала с ним где-нибудь на террасе кафе, на улице Монторгей например.
Я на мгновение поднимаю голову, чтобы взглянуть на могилу. У меня щиплет глаза от слез. Я не хочу ее видеть.
К моему приезду ее привели в порядок, всё теперь снова на своих местах, как в день похорон. (Так я думаю, меня там не было.) Тут уже побывали криминалисты – по бокам надгробия и на вазах остались следы флуоресцентного зеленого порошка. Я чувствую себя героиней плохого детективного сериала. Мраморщики закрепили надгробный камень. Букеты и цветы в горшках не пострадали.
Могила цела и невредима, они хорошо сделали свою работу, теперь мой черед. Я сунула чековую книжку в левый задний карман джинсов. Я готова заплатить, “свести счеты с прошлым” – какое удачное выражение. Выполнить дочерний долг. Я забочусь о матери, убираю ее смерть туда, где ей надлежит быть.
Смотрю на могилу невидящим взглядом. Тут все напоминает мне, что когда-то она была жива, а теперь ее нет. Жизнь и смерть противостоят друг другу, одно состояние словно подчеркивает другое. Она была жива, но умерла, но была жива, но умерла, но была…
Мне не хочется думать, что тут, под землей, лежит моя мать, часть моей истории – я все-таки наполовину она.
Рядом с ней лежит мой брат. Они похоронены вместе.
Время идет. Я задаю вопросы близнецам-мраморщикам, разговариваю с Д. М. Достаю чековую книжку, пожимаю руки, искренне всех благодарю. Пора прощаться, они мне перезвонят.
У меня до сих пор в глазах стоят слезы. Я не хочу вчитываться в имена, выгравированные на камне. Мне это ни к чему. Мне ни к чему смерть. Я ее знаю, мы хорошо знакомы. Часть моей крови тоже остыла. Вместе с ними. Я робот.
Я говорю о них как о чужих людях. Их разлучили со мной, мне до них не достать.
Мне нечего больше делать на кладбище. Обезумев на мгновение, я могла бы броситься на могилу и гладить камень, словно маму по голове. Поскорее бы уйти отсюда. Жиль, прислонившись к низкой ограде, ждет меня. На этот раз за руль сядет он. Я оцепенела, устала сдерживаться. Он рядом.
По телефону Д. М. предупредила меня, что журналисты уже звонили в мэрию Буасси.
На кладбище у нас над головой настойчиво, как мне показалось, летал вертолет, и я тут же решила, что за нами наблюдают. Я спросила, кто позвал журналистов. Оказывается, тот же самый велосипедист, он счел, что это отличная идея. Но в итоге обошлось без шума в прессе – кроме заметки… было еще несколько упоминаний по радио, и всё.
Сейчас эти строки читает Жиль. Он говорит, что я ошибаюсь, один новостной канал поспешил объявить о случившемся. Многие наши друзья позвонили в тот первомайский вечер узнать, как я. Почему я ничего не помню? Потому что это не очень или, наоборот, слишком важно для меня?
Я не могу говорить о ней просто как о матери. Не будут же осквернять первую попавшуюся могилу? Моя мать знаменита. Мне и хотелось бы сказать, что ее слава не самое главное, но это было бы ложью. Я не собираюсь лгать, в первую очередь тебе, потому что тебе я рассказываю эту историю, моей дочери двух с половиной лет.
Я не люблю произносить ее имя. То имя, на которое она отзывалась, когда к ней обращались. Я ее дочь, а дети не называют родителей по имени. Дети говорят “мама”, “папа”. Однажды, лет в шесть-семь, я назвала отца по имени, просто так, в шутку, мне захотелось поиграть в большую. “Даниэль!” (а что, красиво). Я сразу даже не поняла, почему он вдруг рассердился, почему это его так задело. Для своей дочери он хотел быть только отцом. Если я напишу тут имя своей матери, мне будет казаться, что я говорю о ком-то другом, о незнакомом человеке. Фамилия актрисы уже практически не принадлежит ей, и я склоняюсь к мысли, что мне она не принадлежала никогда. Ее девичья фамилия упомянута во всех биографиях. Ничего страшного, так вышло, она прославилась задолго до моего рождения. Называть ее “мамой” – что может быть прекраснее. Никому, кроме меня, этого не дано. И я не собираюсь отказывать себе в этом.
Все могут произнести ее фамилию. Все знают ее, или слышали о ней. Особенно те, кому сегодня от сорока до восьмидесяти лет. Тем, кому нет двадцати, она ничего не говорит, разве что они выросли, смотря “Сисси” по телевизору во время рождественских каникул, либо их родители-киноманы обожают Клода Соте[2].
2
Клод Соте (1924–2000) – французский сценарист и кинорежиссер, часто снимавший Роми Шнайдер.