Само собой разумеется, животные всегда сопровождают нас в поездках. Они привыкли к машине, поезду, кораблю, самолету…
– В Париже вы много раз переезжали с места на место, пока не обосновались окончательно на левом берегу Сены. Чем привлек вас район Сен-Жермен-де-Пре?
– По-моему, это самый живой, беспокойный, самый причудливый уголок Парижа. На его улицах встречаешь людей всех социальных слоев и всех возрастов. Это территория благоразумных буржуа и выставляющих себя напоказ клошаров, рассеянных интеллектуалов и богатых торговцев, бунтующих студентов и смирных пенсионеров, территория старых камней и новых идей. Делаешь несколько шагов по тротуару и вливаешься в бурлящий поток разношерстных представителей человеческого рода. А сколько здесь магазинов с занятными вещицами, сколько галерей с дерзкими произведениями искусства! Нижний этаж каждого здания – витрина, зазывающая знаками то подлинного таланта, то его подделок, то и теми и другими вместе. Идешь купить газету и пересекаешь не квартал, а музей, но музей, кишащий людьми, где прошлое сливается с настоящим.
– И вы в двух шагах от Института. Вы регулярно ходите на заседания Французской академии?
– Регулярно не хожу. Но каждый раз, когда по четвергам я встречаюсь с моими коллегами, я впитываю дух учтивости, ума и достоинства. Прежде, при жизни Франсуа Мориака и Андре Моруа, я чувствовал себя гостем в этом кругу: оба моих крестных отца знали меня с самого начала моей литературной деятельности, и в их присутствии я не мог освободиться от юношеской почтительности. Несмотря на мой зрелый возраст, перед ними я был по-прежнему робким мальчиком, искавшим когда-то их советов. Поразительно, до какой степени устойчива сущность нашей души, тогда как лицо непрерывно меняется. Только со смертью человека кончается его детство. Не стало Франсуа Мориака и Андре Моруа, и в Академии не осталось больше ни одного свидетеля моего вступления в литературную жизнь.
Тем не менее среди академиков у меня много друзей. Меня увлекают заседания, посвященные Словарю: люблю эту неторопливую прогулку по лесосекам словарного запаса. Сражаются с юношеским пылом из-за определения смысла какого-нибудь слова или выбора примера, изгоняют расплывчатые формулировки, устраивают травлю на расплодившиеся англицизмы. Полемика разгорается, со всех сторон раздается смех – все это так же увлекательно, как сражение снежками, и так же поучительно, как серьезные занятия в Коллеж де Франс. Все эти люди, столь различные по социальному происхождению, политическим взглядам, характеру, возрасту и вкусам, пришедшие сюда из разных уголков Франции, образуют замечательное единство, и его отличительная особенность – абсолютная духовная независимость.
Наш новый непременный секретарь, заменивший Жана Мистлера, – Морис Дрюон, бывший спутник на моем жизненном пути, избранный за свою полную достоинства скромность и энциклопедические познания. Я смотрю на него, такого официального, внушительного, исполненного спокойной уверенности, и с улыбкой соизмеряю путь, пройденный нами с тех пор, когда мы работали бок о бок в бурлящей и шумной редакции нашей «Кавалькады». Несмотря на обстановку зала – дорогой ковер, мраморные бюсты и портрет в полный рост кардинала Ришелье, который величественно наблюдает за нашими дебатами, – мне кажется, что Морис Дрюон не изменился. Он по-прежнему человек властный, прирожденный организатор. Его опыт бывшего министра помогает ему улаживать столкновения между Французской академией и Администрацией. Я восхищаюсь тем, что он чувствует себя как рыба в воде в холодных официальных кругах. Я, который чуть ли не лишается сознания при одной мысли появиться в публичном собрании, завидую той естественной свободе, с которой он произносит речи, участвует в коллоквиумах, присутствует на официальных обедах в сферах, где делается большая политика, общается как равный с равными с послами и главами государств. Это тем более поразительно, что среди близких и друзей он проявляет простоту, великодушие, душевную свежесть, которые были присущи ему и в молодости. Его чувство дружбы сравнимо только с той ответственностью, с которой он относится к своим официальным обязанностям.
Каждый триместр Французская академия назначает директора из числа своих членов. Как-то и мне случилось исполнять эту страшную для меня обязанность. Вырванный из круга моих привычных соседей, я занял место на возвышении за высокой кафедрой между непременным секретарем, которым был тогда Морис Женевуа, и хранителем печати. Кончилось ленивое шушуканье вполголоса – настала моя очередь направлять общую дискуссию и наблюдать за собранием. По счастью, Морис Женевуа умело помогает мне в этом. Бдительный и улыбающийся, насмешливый и дипломатичный, он напоминает мне мальчика, загримированного под человека в годах, с накладными морщинами и усами из конского волоса. Его ирония и живость подстегивают дискуссию. Под его мягким руководством работа над Словарем успешно продвигается вперед. Время от времени вокруг значения какого-нибудь слова вспыхивает ученый спор. Принять или отвергнуть его современный общедоступный смысл? Чаще всего голосование в Академии закрепляет традиционное употребление слова. Все мы боремся за чистый и одновременно живой французский язык.
Единственным значительным событием, отметившим мое директорство, был визит в Париж делегации Российской Академии наук. Институт Франции дал обед в честь академиков из России, и я как директор присутствовал на этой вечерней встрече. Переводчик, приглашенный французской стороной, плохо знал русский язык, и мои коллеги попросили меня тут же без подготовки заменить его. Я сделал это в меру моих сил, и наши гости были, по-видимому, удовлетворены моим посредничеством. Переводя на французский язык речь одного русского академика, я поймал себя на мысли, что если бы мои родители не бежали из России в 1920 году, я бы жил там, и если бы стал писателем, то сегодня, возможно, находился бы по другую сторону стола.
На заседаниях Французской академии я познал удовольствие от приятного общества, но также и печаль от неотвратимо наступающей старости. С волнением подмечаю я каждый раз следы увядания на лице кого-нибудь из друзей. Белеют волосы, затуманивается взгляд, вызывает одышку лестница, по которой вчера легко взбегал. Уходят одни, приходят другие. Одно поколение сменяет другое. Но мне кажется, что дорогие тени бродят среди живых. Марсель Паньоль пока здесь. Он рассказывает мне анекдот своим теплым с певучим акцентом голосом или склоняется над записной книжкой и вносит в нее какую-то невообразимую формулу. А вот улыбающийся Марсель Ажар в толстых круглых очках, с развязавшимся галстуком. И Морис Женевуа, бодрый и насмешливый, страстный певец Солони и страданий пуалю.[37] И Жозеф Кессель: в разгар дискуссии об этимологии какого-нибудь французского слова он шепчет мне на ухо по-русски что-то смешное и страдальчески морщится – на заседаниях запрещено курить. И Пьер Гаксот, переполненный скандальными историями, выуженными из хроник былых времен. И Андре Моруа, элегантный, любезный, стремительный, само воплощение ума. И Франсуа Мориак, трагичный и саркастичный, словно сошедший с полотна Эль Греко. И Анри де Монтерлан с его римским профилем и рассеянным взглядом. И Жорж Дюамель, полный, мягкий, мечтательный. И сдержанный Жюль Ромен с небесно-голубыми глазами. И Жан-Жак Готье с серебристыми, коротко подстриженными волосами, иронической миной на лице и дружескими записочками, написанными красивым, аккуратным почерком. И герцог де Кастри, воплощенное достоинство, учтивость и чувство юмора. И столько других!.. В Ежегоднике Института, куда французские академики занесены в порядке избрания, мое имя с каждым годом поднимается на несколько строчек выше и приближается к самому старшему из нас. Словно в пьесе, где ускоренный бег времени иносказательно изображен режиссером авангардистского театра. Все проходит очень быстро. Недолговечность земного счастья бросается в глаза. И еще – суетность славы. Вернувшись домой после заседания в Академии, я всегда с трудом вновь принимаюсь за работу. Нежность и печаль овладевают мной при мысли о всех этих выдающихся умах: сегодня они еще живы, а завтра превратятся лишь в драгоценное воспоминание. В кулуарах уже говорили о ближайших выборах, с пылом обсуждали достоинства новых кандидатов. Никогда я не чувствовал так остро непрочность моего положения. Я всего лишь жилец в своей собственной жизни. Кто заменит меня в моем кресле?