— Черт бы побрал этих юристов! — проворчал, сам себя перебив, Чулицкий. — Понавыдумали какой-то либеральщины[36]!
— Действительно! — поддакнул Инихов.
— Согласен. — Можайский. — Спасу от них нет!
В таком единодушии все трое обменялись сочувственными друг к другу взглядами. Впрочем, возражений не последовало и ни от кого другого.
— Агент, — после такого лирического отступления продолжил Михаил Фролович, — рвал и метал. Но что он мог поделать? Всё, что ему оставалось, — это встать около входа и выжидать.
Что происходило в банях? С кем на самом деле встречался Кузьма? — загадка. Потому что и после — слушайте дальше! — этот вопрос по-настоящему так и не прояснился.
А дальше случилось вот что.
Без малого час прошел с того времени, когда Кузьма таким экстравагантным образом улизнул от агента. Агент уже изрядно продрог — все-таки нешуточное это дело — столбом стоять на проспекте пусть и в достаточно теплую погоду, но в малоподходящей для этого одежде… Агент, повторю — он сам признался в этом, — уже изрядно продрог, как вдруг со спины кто-то стиснул ему плечо и заявил прямо в ухо:
«Пошли обратно!»
Агент, как ужаленный, обернулся и очутился лицом к лицу с дворником!
«Ты!» — изумился агент.
«Я», — вздохнул Кузьма и потянул агента прочь от бань: через проспект, обратно на линию, а там — восвояси к дому Некрасова.
«Но как?» — выпытывал агент, в полной растерянности шагая рядом с Кузьмой. — «Почему?»
Кузьма же отмалчивался, а если что-то и говорил, то разве что обидное «не твоего ума дело!»
Так они вернулись во двор, где мы — я, Некрасов и оба надзирателя — продолжали возиться с аппаратурой из ящиков.
Их странное появление удивило меня не меньше, чем странное появление из ниоткуда Кузьмы удивило агента.
— Что это значит? — воскликнул я.
«Пройдемте ко мне, ваше высокородие», — предложил Кузьма, с неприязнью оглядев и нашу группу, и то, чем мы занимались. — «Нам нужно поговорить. В дворницкой, полагаю, будет удобней».
Наглость этого человека, смешанная, вместе с тем, с какой-то… какой-то печалью, даже тоской, поразила меня не меньше, чем всё остальное. Возможно, поэтому я, вместо того чтобы задать ему трепку, едва ли не покорно кивнул и отправился вслед за ним в каморку. За нами порывался пойти и Борис Семенович, но Кузьма остановил его решительным жестом:
«Ступайте пить пиво, Борис Семенович. У вас еще, насколько мне известно, несколько бутылок, благодаря вот этим господам, припасено!»
Некрасов чуть не задохнулся от возмущения, но я велел ему не спорить. Вот так и получилось, что мы с Кузьмой отправились к нему, надзиратели остались во дворе при ящиках и оборудовании, а Борис Семенович и впрямь поднялся к себе в квартиру, чтобы — уверен! — прикончить остававшиеся у него бутылки пива. По крайней мере, когда недолго — сравнительно — спустя я вновь его увидел, разило от него хмельным напитком будьте-нате.
— Ну, — потребовал я от Кузьмы объяснений, усаживаясь на табурет, — что это за представление?
«Ваша взяла», — ответил Кузьма и без всякого чинопочитания, то есть без всякого спросу, тоже уселся рядышком. — «Нет у меня больше причин хоть что-то скрывать. Вышли все!»
— Тогда говори!
«Я и начал: не перебивайте».
Я отмахнулся от этой грубости, закрыл рот и навострил уши. Кузьма и впрямь заговорил.
«Еще полгода назад, ваше высокородие, я был приличным человеком: не лучше, возможно, других, но уж точно — не хуже! Меня уважали соседи, уважали жильцы, помощники — свои и чужие — смотрели мне в рот: как птенцы в ожидании корма. Я и кормил их: давал советы, обучал мастерству… ведь дело наше, дворницкое, — совсем не шутка. Наоборот: работа у нас не только тяжелая, но и требовательная. Тут многое нужно знать и уметь. С наскоку или спустя рукава не выйдет ни участок содержать в чистоте, ни дом в надлежащем виде… А потом всё пошло прахом!»
Кузьма скривился.
«В дождливое — как сейчас это помню — утро ко мне заявилось привидение…»
— Так его сначала испытали на тебе?
«Вы не поняли, ваше высокородие, — Кузьма покачал головой. — Не то привидение, а самое что ни на есть настоящее. По крайней мере, в первый момент я именно так и решил, схватившись за крестик и осенив пришельца крестным знамением! Ведь слыханное ли дело? — без стука, просто с дождя, обливаясь ручьями воды, ко мне сюда…»
Кузьма обвел рукой помещение.
«…вошел Илья Борисович, дядя Бориса Семеновича, совсем недавно погибший в страшном пожаре! Ладно бы он еще утонул! — Кузьма перекрестился. — Тогда бы я мог понять: говорят, утопленники часто возвращаются: нет их душам покоя, заложные[37] они… но ведь Илья Борисович в головешку превратился, а это — совсем другое дело[38]!»
36
36 Михаил Фролович имеет в виду законы о полиции, серьезно ограничившие полномочия, прежде всего, наружной полиции (то есть, в том числе, и городовых). Согласно этим законам, городовой, не имея на то никаких веских оснований, действительно не мог потребовать впустить его в помещение. А двумя по-настоящему вескими основаниями были только задержание преступника с поличным или твердая уверенность в том, что прямо здесь и сейчас совершалось преступление. Во всех остальных случаях городовой (как и другие чины наружной полиции) должен был а) известить, например, Сыскную полицию; б) известить судебного следователя. И хотя в случае с христофоровыми банями чин Сыскной полиции был, что называется, налицо, но это был сотрудник «за штатом», вольнонаемный, полномочиями классных и даже состоявших в штате нижних чинов не имевший. Михаил Фролович — надо признать — дал маху, отправив за Кузьмой агента, а не полицейского надзирателя. Удивительно, что тот же Можайский, услышав такое, сразу же ему не попенял за этот промах.
37
37 Кузьма следует старой народной традиции считать неупокоенными тех, кто утонул. Согласно поверьям, такие «мертвяки» превращаются в нечистую силу и всячески лютуют и в тех местах, где жили, и над теми, кого при жизни знали.
38
38 А вот тут Кузьма ошибается, явно оторвавшись от корней больше, чем он сам, возможно, считал. Заложными покойниками признавались все, погибшие насильственной смертью. То есть погибшие на пожарах — тоже.