Шантаж редакторов периодических изданий, с которыми сотрудничал Сушкин, был бы — вне всяких сомнений — очень эффективным средством. Даже самые смелые и вольнолюбивые из редакторов в конечно итоге признали бы свое поражение и дали репортеру от ворот поворот: каким бы известным он ни был и насколько бы выгодным ни было сотрудничество с ним.
Сушкин это понимал. Понимал он и то, что, потеряв по факту работу в столице, он не найдет ее нигде вообще: почта работала исправно, а уж телефон — подавно. Свойские отношения между властьпредержащими всех без исключения уровней гарантировали: в провинции репортера задушат так же, как в Петербурге его задушил Николай Васильевич.
Отсюда вывод: необходимо было искать компромисс. И это оба — и Николай Васильевич, и Сушкин — тоже прекрасно понимали.
К чему же мог свестись компромисс между этими двумя не на шутку схлестнувшимися людьми? Что касается Николая Васильевича, то он был в явном затруднении: ничего положительного ему в голову не приходило. А так как он, будучи — заметим в скобках — давним поклонником творчества Сушкина, действовать круто отнюдь не хотел, пусть даже и кипел от переполнявшей его ярости, то его лицо краснело всё больше и больше не только от гнева, но и от понятного смущения. А вот что касается нашего репортера, то его голова работала лихорадочно, одна идея сменяла другую, рассматривалась, отметалась, забывалась… и выход, как показалось при первом приближении, был найден!
— Николай Васильевич, — издалека подступился Сушкин, — я слышал о кое-каких затруднениях на Голодай-острове[35]?
Клейгельс, буквально метавшийся по обширному кабинету своего гороховского дома и не ожидавший услышать что-то подобное, круто остановился. По кабинету секундой пролетел мелодичный звон резко всколыхнувшихся на груди генерала медалей и орденов.
— О каких еще затруднениях?
— Говорят, обнаружен новый притон: дьявольское совершенно местечко!
Николай Васильевич нахмурился:
— Вам-то это откуда известно?
Сушкин пожал плечами:
— Неважно… но есть у меня одно предложение… не знаю, впрочем, как вы к нему отнесетесь!
Николай Васильевич нахмурился еще больше и буркнул с очень большим сомнением в голосе:
— Что еще за предложение?
Сушкин прищурился:
— Я мог бы собрать информацию об этом притоне… вы понимаете: кто, что, зачем, откуда… полагаю, мы оба извлекли бы из этого определенную выгоду. Вы — как голова полиции и опора общественного порядка. Я — как репортер.
Николай Васильевич смотрел на Сушкина и ничего не говорил. Тогда Сушкин пустился в более подробные объяснения:
— Насколько мне известно, сейчас никто из вас — я говорю о полиции — не имеет ясного представления о том, что это за притон. Всё, за что вы можете поручиться, это — его отличие от притонов Сенной и тому подобных… э… малин. А так как вы — люди опытные и повидавшие виды, вас это смущает, настораживает и даже пугает. Правильно ли я понимаю, что вы подозреваете в этом притоне нечто вроде штаба тайной преступной организации, перед которой всякие воровские сообщества — что дети с конфетами перед вооруженным грабителем?
Николай Васильевич кивнул, но по-прежнему молча и также молча и настороженно глядя на Сушкина.
— Агенту проникнуть в такое… гм… заведение не представляется возможным: его быстро разоблачат, а последствия окажутся самыми ужасными… для агента, разумеется. Но для репортера нет ничего невозможного. Я…
— Вы вообще в своем уме? — заговорил, наконец, Николай Васильевич. — Кем вы себя возомнили? Никитой Добрыничем[36]?
Сушкин вкрадчиво улыбнулся:
— Нет, конечно, — ответил он. — На богатырскую роль я не претендую: какой из меня богатырь?
— А раз так…
— Но у меня, — Сушкин перебил Николая Васильевича без всякого смущения непочтительностью, — есть определенный дар: я очень легко схожусь с людьми… кем бы они ни были!
Взгляд Николая Васильевича из настороженного, а после — ироничного, стал недоуменным:
— Что вы такое говорите? — спросил Николай Васильевич. — Вы что же: на равную ногу ставите безобидный сброд, в среде которого — я знаю — вы нередко добываете сюжеты для своих… заметок…
36
36 Николай Васильевич иронизирует, переделывая имя Сушкина на былинный лад: от Добрыни Никитича.