Я пытаюсь произнести это имя с американским акцентом.
Он повторяет его за мной.
— Да, как город Бордо, — уточняю я. Бен Мой вспоминает.
— Нет, никогда.
Я уже собираюсь спросить: “Вы в этом уверены?”, но вовремя вспоминаю, что янки не понимают французской настойчивости. Они отвечают то, что хотят сказать, правдиво ли, ложно ли, неважно, и переспрашивать их бесполезно.
— Я хотел бы осмотреть комнату и кабинет мистера Флипа, — прошу я.
Он настолько потрясен и шокирован, что можно подумать, будто я попросил его о чем-то совершенно непристойном.
— У вас есть ордер на обыск?
— То есть, что значит “обыск”? Понимаю, что настаивать в данном случае бесполезно.
— Берю! — зову я.
Появляется Берю, вымазанный в муке, и с распахнутыми “воротами в закрома”, где хранятся “принадлежности” для свадьбы и вечеринок.
— Послушай, Берю. Мне надо осмотреть это именьице, но тип этот против.
— Так, может быть, усыпить его? — предлагает напарник.
— Не его, конечно, а его бдительность. Сделай такую диверсию, чтобы я смог побродить, где мне нужно.
— Слушаюсь, босс, — с готовностью соглашается Берю и возвращается на кухню, сопровождаемый беспокойным взглядом Бен Моя.
— У вас все? — спрашивает он тоном, который должен означать: “Пора завязывать!”
— Не было ли у Флипов врагов?
— Я уже говорил вам, что более милых людей трудно было даже представить.
— Но ведь можно быть милым и в то же время иметь врагов, мистер Мой.
— Только не им!
— Часто они ездили в Европу, в частности, во Францию?
— Мистер Флип не был там с тех пор, как отбыл военную службу в соединениях, расквартированных в Германии. Это было четыре года назад. Что касается его супруги, бельгийки по национальности, то она была там только на похоронах отца.
— Муж ездил с ней?
— Нет.
— Почему?
— Этого я не знаю. Это не мое дело. А теперь, мистер Санатоний, пора закругляться. У меня много дел, и в данный момент…
— Еще один вопрос, мистер Мой…
Он сжимает свои квадратные челюсти и заявляет:
— Еще один — согласен. В чем дело?
— Флипы познакомились в Европе, когда Стив отбывал воинскую службу?
— Да, именно так.
Пора кончать. Но что же медлит Берю?
К счастью, в этом отношении на него можно положиться. Ничего не надо организовывать.
Едва я вспоминаю о Берю, как в соседней комнате раздается невероятный грохот.
Бен Мой бросается туда. По шуму может показаться, что бушует обезумевший от ярости слон.
Я пользуюсь этим и быстренько выскальзываю из комнаты в противоположном направлении.
В строении фасадного типа ориентироваться легче, чем в замке Шамбор. Особенно здесь, где жилище — прежде всего функционально и в высшей степени схематично. Я говорю себе: раз кухня сзади, то жилые комнаты впереди, а столовая — рядом с кухней, потом — кабинет, а за ним — спальня хозяев.
Вот почему я, как бомба, взрываюсь в западное крыло дома.
Есть ли в этом смысл? Я не думаю об этом, но во мне теплится надежда. Можно и ошибиться. Но иногда и пустяк наталкивает на сногсшибательные открытия.
Жилая комната объединяется с кабинетом. Она поделена на две комнаты, но чувствуется, что эта система раздела практически не используется, и хозяева большее время проводят в средних комнатах.
Я работаю методично, быстро и тщательно, как и положено, без всякой нервозности. Открываю ящики, осматриваю их содержимое и снова закрываю. Мне попадается много документов, драгоценностей, счетов, квитанций. Наконец, в красивой шкатулке, обтянутой розовым шелком, я натыкаюсь на письмо, к моему изумлению, написанное по-французски. Там вложена и фотография.
Прикинув, сколько времени я уже хозяйничаю здесь, решаю, что пора, и выскакиваю в открытое окно жилой комнаты. Небрежной походкой направляюсь к машине, которая лениво гудит, разморенная полуденной жарой.
Дверца машины открыта, и я забираюсь в кабину.
А на ферме продолжается шум и переполох. К грохоту примешиваются крики, добавляющие жару к общей панике.
Наконец, выскакивает Бен Мой, разъяренный и взъерошенный, и тыкает пальцем в нашу машину.
Появляется помятый и перепачканный в муке Берюрье.
— Гоу хоум! [4] — начинает по-английски Мой. Подумать только, и это кричат американцы НАМ: “Гоу хоум!”
Да, времена меняются.
— Ну, так что там случилось с обезьянкой в клетке?
— Я привязал к ее хвосту проволоку, другой конец которой прикрепил к кастрюльке. Когда негритянка взяла мешок с мукой, обезьяна прыгнула на нее, и кастрюлька свалилась на электроплиту, а на ней стояла груда тарелок, и все это полетело со страшным грохотом на пол! Мука рассыпалась, и что тут началось!
Он говорит и жмурится, как кошка. Вероятно, его воспоминания весьма потешны, потому что Берю корчится в судорогах смеха. До меня все его переживания доходят в ослабленном виде, так как я занят чтением того, что нашел в вещах Стива Флипа. Я кончаю читать и рассматриваю фото, словно текст надо сличать с картинкой, как в иллюстрированном комиксе.
— …лето?
Я читаю. Машина подскакивает на ухабах. Шофер что-то напевает.
— …лето? — повторяет Берю. Я отрываюсь от письма.
— Что “лето”? Какое “лето”?
— Я тебя спросил, хватило времени, чтобы осмотреть все, что ты хотел?
— Да, с избытком.
— Что-нибудь дельное?
— Да, довольно интересно.
— Я вижу, ты весь погружен в это интересное.
Я продолжаю читать. Затем опять разглядываю фотографию и, наконец, прячу все в карман.
Старый ковбой опять затягивает свою ковбойскую песню.
— Я вижу, ты что-то заполучил, — говорит Берю. — О чем задумался?
— О миллиарде, который должна выплатить страховая компания.
Он корчит гримасу.
— Почему?
— Контракт есть контракт!
— Но он завещан был жене Бордо.
— Точно.
— Насколько мне известно, она умерла.
— Ты получил верные сведения, но у нее тоже есть наследники.
— Как это?
— Да, по крайней мере — один, но законный. Я вытаскиваю скрепленные вместе документы и отделяю фотографию.
— Вот он.
Берюрье смотрит и, втянув в себя воздух, высвистывает:
— Славненький! — выражает он свое мнение.
Гидросамолет Монмине, кажется, разваливается на глазах. За несколько дней он успел потерять кое-какие мелкие и даже крупные детали. Еще пикантней становится от шума и скрежета в самых различных и неожиданных местах аппарата.
Восемь воспитанников школы Нор Жюль просто в восторге от того, что можно полетать на настоящем самолете, поэтому щебечут, как птенцы в зоомагазине. Их визг настолько всем надоедает, что пилот не выдерживает и громко орет:
— Эй, там, детвора, тихо! Наступает тишина. Надолго ли?
— Я уже не слышал шум мотора, — объясняет мне Монмине. — А если бы он заглох? Я бы ничего и не почуял. Что за дурацкая фантазия — везти на остров этих оборванцев?
— Мне нужна рабочая сила.
— Для сбора раковин?
— Что-то в этом роде.
— Это вы ехали со мной в прошлый раз?
— То есть?
— Я тогда и впрямь поверил, что вы — мамзели.
— Нам это и нужно было.
— Вы копы?
— В некотором роде.
— Это вы ищете убийцу, который прирезал одну из дамочек?
— Мы пытались, но…
— Что делать! — говорит он. — Как на охоте: либо убьешь фазана, либо — нет. Во всяком случае, после убийства началось настоящее бегство с острова. Эти дамочки хватали свои манатки и разбегались по домам, кто как мог и побыстрее. Что тут было! Вы понимаете меня, старина?
Он хохочет.
— Им настолько нужна была мужская опора, что с каждой я потребовал все, что мне было нужно. Все решалось очень просто — в ангаре, в Порт-Жюль. Я выбирал самую распущенную и сажал ее рядом с собой, на ваше место. Я объяснял ей, как манипулировать кнопками управления самолета и обслуживать мой “агрегат” личного пользования. Видимо, я никогда не привыкну к вибрации, она меня возбуждает чисто физически. Порой меня удручает, что придется уходить в отставку. Если я кончу летать, то долго не протяну.