Так же мы преклоняемся перед Далай Ламой. Он, наверное, является одним из очень немногих, чье присутствие может заполнить Центральный парк в Нью-Йорке обожающими его поклонниками. Но почему? За что? Потому что он добрый и еще раз добрый. Я встречал очень мало таких святых, как Его Святейшество. Я встречал очень и очень немногих, которым присуще его спокойствие, его глубокая умиротворенность .
А еще — его умение веселиться. Его легко рассмешить, он похож на школьника с присущим ему озорством. Удивительны его веселье, шутки, энергичность и бурлящая радость.
И это странно. Это странно для человека, который был изгнанником на протяжении сорока пяти лет. По праву, казалось бы, его должны переполнять негодование, гнев и горечь. И последнее, что он мог сделать, — это дарить сострадание и любовь тем, кто так ужасно обращался с ним и его людьми. Но он делает это.
А все ли мы гордимся нашей принадлежностью к роду человеческому? Далай Лама заставляет нас чувствовать себя хорошо в этом качестве, чувствовать себя живыми в присутствии таких людей, как он.
Глава 1
Эспаньолка для Фу Мен-чу
Будильник зазвонил ровно в четыре. Я с облегчением нажал на кнопку. Эти походные часы я купил накануне на базаре и волновался, будут ли они нормально работать. У меня уже имелся печальный опыт относительно индийских часов.
Я быстро оделся, захватил фото-принадлежности и вышел из гостиницы. Над маленькой станцией Дхарамсалы высился темный силуэт Дхауладарского хребта Внешних Гималаев. Было очень тихо; до того, как городок придет в движение, оставалось еще часа два. Вокруг не было ни души. Я быстро миновал маленькую и совершенно пустую в этот час автобусную станцию, потом побежал по извилистой дорожке, ведущей к резиденции Далай Ламы.
Тэндзин Таклха, помощник личного секретаря, ждал меня перед воротами. Этот красивый человек лет тридцати, в столь ранний час облаченный в серые брюки и рубашку с короткими рукавами, казался вполне отдохнувшим и умиротворенным. А я волновался, и, несмотря на прохладу, взмокшая рубашка неприятно липла к спине.
— Простите, что вам пришлось подняться так рано, — извинился я.
— Что вы! Мне так редко случается присутствовать при утренних медитациях Его Святейшества. Так что и для меня это редкая привилегия, — ответил с легкой усмешкой Тэндзин.
Первые интервью для нашей книги я взял у Далай Ламы год назад, в 1999. Но впервые получил разрешение побывать у него в предрассветные часы.
Даже в столь ранний час полдюжины индийских солдат и несколько человек из тибетской охраны толпились у входа. Тэндзин провел меня через большие металлические ворота. Я удивился. Хотя я уже примелькался — в прошлом году я не менее пяти раз брал интервью у Далай Ламы, — мне всегда приходилось проходить через металлоискатели, а потом подвергаться тщательному обыску тибетского телохранителя. Этот порядок распространялся на всех посетителей без исключений.
Но, похоже, тем утром я перешел какую-то невидимую грань. По крайней мере, теперь я вошел в число нескольких не-тибетцев, пользовавшихся доверием приближенных Далай Ламы. Мне позволили войти в его личные апартаменты без проверки на наличие спрятанного оружия.
Мне вспомнилось, как я проходил через эти ворота в марте 1972. Тогда вход охранял всего один индийский охранник. События того весеннего дня, когда я впервые встретился с Далай Ламой, навсегда останутся для меня дорогим воспоминанием. Мне было двадцать семь лет.
По такому случаю я тщательно оделся: втиснулся в обтягивающие черные бархатные брюки. Сзади, правда, они выглядели несколько сомнительно: материал так износился, что просвечивал насквозь. Затем настал черед черной хлопчатобумажной рубашки, купленной в Кабуле, мягкой и легкой, с манжетами, украшенными узкими полосами ручной вышивки. Гвоздем программы, однако, был черный плащ с капюшоном, который я купил в Марракеше. Он очень мне нравился, и, хотя в нем было по-настоящему жарко, я всегда запахивал его в стиле Зорро.
Мне казалось, что это полностью черное одеяние прекрасно сочетается с моей бородкой-эспаньолкой а-ля Фу Мен-чу[6]. Я терпеливо растил ее последние пару лет, пока путешествовал по Европе и Азии. Но она доставляла мне все больше огорчений. Эта реденькая растительность никак не хотела оправдывать мои ожидания и сделаться пышнее. А еще она норовила загнуться к кадыку. Несмотря на ежедневный уход — частое расчесывание с целью заставить ее вести себя прилично, — ее собственные намерения оставались для меня полнейшей загадкой.