Чарльз и Роберт еще раз сыграли сонату Моцарта — ту же самую, что и в первую встречу. Потом выпили чаю — точно так же, как в первую встречу. У них уже складывался свой маленький ритуал, а ведь Роберт пришел всего-то во второй раз. Как легко возникают привычки! Кинг сказал Роберту, что закончил свой очерк, скорее даже эссе, «Река истории», и готов его показать.
Роберт ответил, что это, наверное, «интересно», и Чарльз расслышал в его словах явное неодобрение.
— Чарльз, история — это о людях. Это не какие-то уравнения.
Кинг возразил, что хотел взглянуть на историю как на абстрактный процесс — скорее как на эволюцию разных видов. Ему представлялся некий естественный отбор идей. Потом он заговорил о ландшафтах, горах и возвышенностях, о потенциальных поверхностях, об истории как способе минимизации свободной энергии, и Роберт совершенно запутался в его рассуждениях.
— История должна бы быть о том, как прирастает и ширится свобода людей, — сказал Роберт, — но на деле все далеко не так. История — это о накоплении убожества и людских страданий.
Кинг с Энни шли вдоль реки рядом. Хотя до вечера было еще далеко, на улице уже смеркалось. Он сказал, что в ближайшие две-три недели он не сможет с ней видеться часто — у него очень много работы.
Ничего лучше он придумать не смог. Нацию била дрожь — предчувствие потрясений. Поговаривали, что близятся долгожданные перемены. Даже, может быть, революция. А Чарльз отчаянно бился над тем, как объяснить Энни, что ее тело утратило для него ту волшебную притягательность, что захватила его в музее несколько недель назад. Как сказать ей, что это конец, не обидев ее, не задев ее чувств? Кинг писал эссе о том, что нужно «поймать момент», подняться и влиться в мощный поток коллективной воли человечества. И шел сейчас вдоль реки рядом с женщиной, чьи чувства пугали его.
Они сыграли еще одну пьесу — сонату Бетховена, потом Роберт положил руку на плечо Кинга и предложил передохнуть. Точно так же, как это было на прошлой неделе, только на этот раз рука задержалась чуть дольше. В прошлый раз Роберт сделал определенный жест, и Кинг его принял. Тем самым он как бы дал разрешение на продолжение — и вот оно, продолжение. Тот же жест, та же рука на плече. Но теперь — дольше.
Роберт достал из портфеля папку, которую Кинг обнаружил среди партитур на прошлой неделе, и вынул листы со своими стихами. Настала пора обсудить их, может быть, что-то подправить — посмотреть, что можно будет включить в памфлет, который сейчас пишет Кинг. Он протянул Кингу один из листов — перевод с греческого, из Кавафи.[19] Чистовая копия, аккуратный разборчивый почерк. Чарльз призадумался. Может быть, это — еще один жест? То, что Роберт решил показать ему именно эти стихи?
Кинг еще раз перечитал последнюю строфу и подумал о теле Энни — о наслаждении первого взгляда, первого прикосновения, которое никогда уже не повторится. И что, интересно, вспомнится ему самому через двадцать шесть лет? Что вернется к нему сквозь время?
Роберт присел рядом и потянулся за листом, который держал Кинг. Пальцы Роберта — вплотную к руке Кинга, одна страница на двоих. Кинг отдал листок Роберту и спросил его об этом поэте, Кавафи. Роберт ответил, что у него есть с собой оригинал на греческом; он полез в портфель и вытащил маленький томик в коричневой обложке. Кинг подумал, что Роберт вряд ли носит книгу с собой все время; наверняка он захватил ее специально, чтобы показать ему. В прошлый раз Роберт не дал Кингу прочесть что-нибудь из своих работ; но за неделю он, видимо, хорошо подготовился к презентации.
19
Константин Кавафи (Кавафис) — греческий поэт (1863–1933). Жил в греческой общине в Александрии. В 1904 и 1910 гг. вышли сборники стихов Кавафиса, в то время ставшие известными лишь узкому кругу читателей, а впоследствии оказавшие огромное влияние на греческую и европейскую поэзию XX в.