...Нет, не счастьем надо было бы назвать нашу трудную с Михаилом Михайловичем жизнь. Она похожа была скорее на упорную работу, на какое-то упрямое, непонятное для окружающих строительство. И не росток это зелёный наивно выглядывал из-под земли, — нет, я ошиблась, сказав так. Это выплывал из тумана Невидимый град нашей общей с детства мечты и становился действительностью, такой, что, казалось, можно ощупать рукой его каменные стены.
«О Китеж, краса незакатная!» — эта тема в начале века прозвучала в искусстве и создала величайшую русскую оперу: «Сказание о невидимом граде Китеже». В ней глубинная родная тема всплыла на поверхность, достигла нашего слуха в творении Римского-Корсакова с тем, чтоб снова затонуть. Но она коснулась скромного начинающего в те годы писателя в повести «У стен града невидимого» и уже не замолкала для него никогда.
В1937 г., поселяясь среди шумного современного города, он записывает: «Я хочу создать Китеж в Москве». В 1948 г. 6 октября: «Мне снилось, будто мать моя в присутствии Л. спросила меня, что я теперь буду писать.
— О невидимом граде, — ответил я.
— Кто же теперь тебя будет печатать? — спросила Л.
— Пройдёт время, — ответил я, — и я сам пройду, и тогда будут печатать. Может быть, ещё ты успеешь и поживёшь на мою книжку... Мать смотрела на меня внимательно, вдумчиво»[7].
Мы готовились встретить шестнадцатое января 1954 года, но в этот день на рассвете Михаил Михайлович скончался.
Один и тот же день встречи и расставанья, как две стены, замкнувшие круг двух жизней. Эти жизни были истрачены целиком на «безделье», так может сказать иной, — да, на поиски смысла... Чтоб найти этот смысл, надо было опереться хотя бы на одного единомысленного друга, встретить его на безнадёжно запутанных дорогах жизни.
Самым точным было бы сказать (знаю, это прозвучит наивно): эти двое были захвачены жаждой совершенства для себя и для всех, совершенства, единственно необходимого и в то же время безусловно недосягаемого... И тем не менее только идеал совершенства является источником силы, даже у ребёнка, когда он лепит пироги из песка и из камешков возводит здания. Это знает каждый, кто хоть издали прикосновенен творчеству.
...Вернёмся к прерванному рассказу.
Итак, Пришвин условился со мной о работе, а сам занялся подготовкой к выступлению в Литературном музее о Мамине-Сибиряке. Конечно, не только из-за Мамина задумал он это выступление, а чтоб спасти отношения с женщиной, которые сам же старательно разрушал.
Он размышляет о Мамине в самом ему сейчас близком плане — любви к женщине:
«Есть писатели, у которых чувство семьи и дома совершенно бесспорно (Аксаков, Мамин). Другие, как Лев Толстой, испытав строительство семьи, ставят в этой области человеку вопрос. Третьи, как Розанов, чувство семьи трансформируют в чувство поэзии. Четвёртые, как Лермонтов, Гоголь, — являются демонами его, разрушителями. И наконец (я о себе так думаю) — остаются в поисках Марьи Моревны, всегда недоступной невесты».
Но как только писатель взялся за перо, чтоб набросать конспект выступления, на бумагу выливается поток мыслей, перехлёстывающий чувство к женщине.
Он мыслит уже как бы из самого сердца современности. Эта современность — террор сталинского режима внутри страны, а извне — угроза мировой войны.
Что может спасти Родину? Только любовь к отечеству — патриотизм. И Пришвин, начав о любви к женщине, незаметно для себя говорит уже о любви к Родине, к России.
Размышления о Мамине вытекают из только что приведённого нами разговора Пришвина с «пораженцем» Разумником Васильевичем. Пришвин ставит в нём тему о строительстве жизни в настоящем — о «доме жизни» взамен недоступной мечты. Назревает тема будущей поэмы «Фацелия», причём это будет не только Муза его личного очага, но и душа его Родины — России.
Дом жизни — Родина — должен расти из настоящего, как бы тяжело оно нами ни переживалось.
Всякие новые «революции» есть только новые «претензии на трон» и ведут к разрушению жизни.
7
Примеч. В. Д. Пришвиной: «Тема русского романа, которая, по слову Пришвина, „глубже искусства", воплощена в родившейся накануне революции опере Римского-Корсакова „Сказание о невидимом граде Китеже “, в центральном образе этой оперы — деве Февронии. Эта опера дала новое освещение русского мифа, который до времени ушёл со всей предреволюционной культурой под воды Светлояра.
Кто такая Феврония? Она говорит о себе: „Не святая, не черница — лишь любила в простоте я“. В опере земное дивно просвечивает небесным — снимается черта между небом и землёй. Феврония по природе своей не знает зла и греха — она противостоит им без всякой борьбы. Её существо как бы освящено, она живёт, не тронутая влиянием мира, в законах боготварной природы. Вот почему она спокойно идёт навстречу жизни — Всеволоду-жениху, и татарам-врагам, и самой „смертушке“.
Вторая тема — участие в страдании мира и спасении его Эта тема находит в опере отражение во всей полноте: подвигом самоотвержения даётся вход в небесный Китеж. Смысл „нашей идеи" — это всеединство и всепрощение. Феврония не принимает счастья („небесного Китежа"), пока последний преступник на земле не раскается и не полюбит добро. Идея всеединства, всепрощения и их апофеоз — радость. В радости потонут и скорбь, и покаяние, и сострадание — они уже пережиты и растворятся в небытии. „Кайся, всякий грех прощается, а который непростительный, не простится — так забудется”, — эти слова Февронии перед смертью предначертывают будущую всеобщую победу в конце Священной истории мира — спасение его».