— Позволь же, — сказал я, — вчера же утром, когда ты вставала, я рассказал тебе о том, что ночью во сне как в земле раскрылось брошенное тобой в мою душу семя и за ночь из него вырос цветок необычайной красоты, и я понял секрет нашей дружбы до гроба: что надо быть правдивым с тобой до конца и ничего не таить. Помнишь, как ты плакала от радости на моём плече и благодарила за тот «цветок». Это ли не цветок, не лучший подарок тебе? Так почему же ты, понимая, какой цветок подарил, вспоминаешь, огорчённая, о каком-то обыкновенном цветке?
Она долго молчала. Но собралась с духом и ответила:
— Я это знаю, что ты единственный мой и чудесны поэмы твои для меня: ты мне доказал себя как единственного, душа твоя мне открыта. Но ты забываешь одно, что я женщина и каждый, кого бы я ни поманила, принёс бы мне обыкновенный цветок. Мне грустно и теперь, что лучшее в мире, то, из-за чего длится жизнь на земле, то, что в тайне души все ждут и на что надеются, наша страстная святая любовь прошла у нас без цветка.
Погрустив немного с подругой моей о цветке обыкновенном, мы вспомнили, что сегодня первое мая и в лесах теперь есть, наверно, много первых цветов.
— Не нами, милая, — сказал, — созданы эти мучения, из-за которых я забыл обыкновенные оранжерейные цветы, воспитанные людьми. Не вини меня. Но в леса теперь для нас послано много цветов, мы скоро будем ходить по цветам, как по коврам.
Май[31].
Л. сидела за столом возле зеркала и выписывала из моего дневника ценные мысли. Я сидел за тем же столом напротив, занятый той же работой[32].
Вот я заметил в ней перемену на лице. Я понял, что она мысль нашла какую-то большую, такую, наверно, что мы оба разными путями к ней подошли, я это понял и радостно ожидал её откровенного признания. Но, блуждая где-то далеко своей мыслью, напрягаясь, чтобы выразить эту мысль ясными словами, она заметила бумажку, приколотую булавкой к стене под зеркалом. Заметив эту бумажку, она быстро карандашом сделала на ней отметку.
— Что это, — удивился я ей, — ты записала какую-то мысль?
— Нет, — ответила Л., — я вспомнила, что хозяин отвесил сегодня нам 12 кило картофеля и хозяйка дала 3 кружки молока: я и записала.
— Но ведь ты перед этим сказала, что тебя поразила какая-то мысль?
— Милый мой, я тебя так люблю и мысль моя такая большая, что записать о картофеле ничуть не мешает.
— Какая же всё-таки мысль? — настаивал я.
— Раскрыть корни желания «быть как все хорошие люди» из твоего рассказа «Художник». А то люди после нас могут этих слов твоих не понять: «Зачем вам быть как все, — скажут они, — если вы же сами всю жизнь только и делали, что стремились к небывалому и то, что у всех, разрушали?»
Я понял её и ответил:
— Я тоже никогда не расстаюсь с большой любовью к тебе, когда целую твои колени.
Это было тому назад недели две, когда в лесу оставалось ещё много снега. Случилось как-то зимой, по лесной опушке, глубоко осаживая рыхлый снег, прошёл, наверное, с большим трудом человек. Эти следы сильно расширились при таянии снега, после того, как весь снег вокруг растаял, оледенения огромные остались — тумбочки по всей опушке леса.
Следы гигантского человека ещё стояли по всей опушке, когда уж и бабочка-лимонница зашевелилась под старой листвой, когда прилетели трясогузка и зяблик. Одна трясогузка даже уселась на след и с одной ледяной тумбочки перелетела на другую.
— А сам-то человек, может быть, и умер давно?
— Очень может быть, — ответила Л., — сам человек, умер или жив, в том и другом случае не знает ничего о своих следах и не интересуется ими.
— Вот, — сказал я, — только тем писатель отличается от всех, что интересуется своими следами.
Глава 16 Непроторённый путь
После утреннего большого подъёма любви Л. стала мне как будто беременной, и я водил её под руку осторожно с редкими словами.
Мы шли по берёзовой роще, нам мешали сучки под ногами и неосторожные слова, как сучки, и раз я даже чуть-чуть не упал. А то было она покачнулась на мостике из бревна, и я успел поддержать её. Путь наш был непроторённый, не дорожками...
Зимними морозами убило все сады, и вот когда всё вокруг зеленеет, наша деревня стоит в неодетых чёрных садах.
На опушке, в не закрытой зеленью сухой листве, в солнечных лучах сверкнула сороконожка и, живая, быстрая, понеслась с листка на листок, то скрываясь, то снова сверкая.
— Сороконожка и та сверкает, — сказала Л., — а я почему-то должна всю жизнь ходить в сером среди серых людей.