— Точно как мы двадцать лет назад, — вздохнул Пабло.
— Я тогда был ребенком, — проговорил дон Карлос. — В моем родном Северном уделе земли мало, зато каждый третий — идальго. Может, поэтому их устремления на поверку простонародны — когда достаток под сомнением, не до спеси. Даже родовое имение становится обузой, не принося ничего, кроме хлопот. Потому все стремятся на государеву службу в столицу или хотя бы в Срединный удел. Отец хотел бы видеть меня чиновником при дворе короля — неважно какого. Но я желал быть воином и настоял на своем.
Стоит ли говорить, — продолжил рыцарь, — что нужда притащилась за мною в столицу. Жалование гвардейца не покрывает его расходов, это знает каждый в Королевской Сотне. Тогда наперекор нужде да еще безразличию короля — он ведь числится капитаном собственной гвардии… — Кабальеро умолк и закрыл глаза. От дурных воспоминаний словно вернулась утихшая боль в голове.
Солнечный свет изливается с полуденного неба; он отражается от белых стен домов, окруживших площадь, и кажется, что солнце светит отовсюду, и некуда спрятать глаза. Хочешь — подставь их нестерпимому свету, хочешь — опусти взгляд. И узри толпу, собравшуюся поглазеть на твою позорную казнь…
Альгвазилы хватают осужденных под руки, одного за другим волокут на эшафот. Оттуда, точно из другого мира, доносится стук — падают на помост сорванные знаки рыцарского отличия, глашатай зычно выкрикивает один и тот же вопрос. Разнятся только имена:
— Дон Энрико дель Торо!.. Дон Рикардо де Айла!.. Узнаёт ли государь этого человека?
И всегда один и тот же ответ короля, короткий и жестокий, как удар клинка:
— Нет, не узнаю!
Грубая хватка двух альгвазилов — ноги вдруг перестают слушаться и тащатся по ступеням эшафота, словно тряпичные. Свет наверху еще ярче — хочется зажмуриться, но и тут перед глазами останутся раскаленные белые круги. На колени ставят сильным тычком, словно хотят вбить ногами в доски.
— Дон Карлос де Альварадо!..
— Все закончилось тем, что мы вдесятером оказались на Дальних землях его величества, — закончил рассказ кабальеро. — Впрочем, тамошние владыки не знают, что это его земли. Выжить там можно только наперекор всему. Не выжить куда легче. Наперекор опасностям я уцелел, наперекор унижениям вернул себе рыцарское звание. Сам маршал Ихо-де-Леон посвятил меня — это дорогого стоит.
— Неужто Ихо-де-Леон? — ахнул Пабло. — Ты, должно быть, великий воин!
— Были воины сильнее и отважнее меня, — отмахнулся дон Карлос. — Примером настоящей рыцарской доблести был для меня дон Рикардо — мой десятник в Королевской Сотне. Его единственного из нас не страшила Казнь чести. Просто он понимал, что честь казнить невозможно. Этот человек готов был постоять за каждого из нас и стоял до конца. В бою его не брало оружие — но от какой-то дрянной лихорадки дон Рикардо сгорел за несколько дней. Даже на смертном одре умудрился пошутить. Нас, кроме него, тогда оставалось четверо живых. Он собрал нас и сказал: «Встаньте в ряд у моей могилы, а Хосе пускай повернется к вам спиной и бросит мою перчатку. Кто поймает — тот следующий!»
Идальго умолк. Казалось, стены темницы давят ее обитателей, выгоняя из глубины памяти на поверхность самое неприятное, что только есть.
— Нас было десять, — глухо проговорил рыцарь. — Остался я один. Не знаю ради чего. Стало быть, наперекор всему. О дальнейшем тебе известно.
Пабло слушал в глубокой задумчивости.
— Наперекор, стало быть. — Он пожевал соломинку, сплюнул. — Да-а… Вот, стало быть, почему в разгар сражения боевой клич «Святой Георгий!» превращается в «Де пута мадре!»[3].
— Истинно так, — кивнул дон Карлос. — Сражаются тоже наперекор. Мне война уже опротивела, но ничего другого я не знаю. Вернувшись с Материка, я увидел, что среди дворян мне по-прежнему нет места, но и в шкуре грахеро я словно взаперти. Быть может, в поле с сохой я тоже чему-то противлюсь, но это незаметно мне самому! Слабое утешение.
— Попробуй жениться, — подсказал Пабло. — Заведешь семью — угомонишься.
— Ну нет! — сердито обрубил дон Карлос. — Что лихорадка, что любовь — всё недуг. Всё точит человека. Только от лихорадки умирают наверняка, а от любви — разве что по глупости. Переболев единожды, станешь неуязвим на всю жизнь. Правда, многие болеют долго и счастливо, да так и умирают больными.