Однако если это так, то почему «я» усматривает в мире присутствие хотя бы даже иллюзорного зла? Ведь, будучи частью божества, оно, казалось бы, должно находиться в полной гармонии с миром. Но как можно примирить гармоничное единство божественного целого и зло, порождаемое в результате разлада его частей? С этим вопросом связана проблема теодицеи, суть которой состоит в оправдании Бога, допускающего в мире появление зла.
Ранние попытки разрешить данную проблему привели к возникновению такого неоднозначного явления, как гностицизм. Предположение, что мир сотворен несовершенным демиургом, отпавшим от истинного божественного Начала, в каком-то смысле объясняет, как зло вошло в мир; но достигается это ценой того, что дисгармония возводится на более высокий уровень и помещается в самое сердце божественной природы. В основной идее гностицизма можно — подобно позднеантичным философам и христианским ересиологам — увидеть клевету на Бога, но все же нельзя игнорировать тот гуманистический посыл, которым эта идея проникнута. Отечественный исследователь гностицизма Е. В. Афонасин отмечает: «Гностик занимает в этом мире активную “богоборческую” позицию, с помощью Спасителя направляя свои личные и объединенные усилия против неразумного и лишенного гносиса правителя этого мира, низшего бога… Гностицизм — это философия бунта против времени, смерти, неравенства и несправедливости, поскольку от всего этого можно избавиться только разорвав цепь судьбы и победив временность…»[145].
Человек видит несовершенство этого мира и не принимает его как должное. Это означает, что он имеет определенное представление об ином, более совершенном миропорядке, которое он сравнивает с реальностью и убеждается в их взаимном несоответствии. На основе этого представления он во многом выстраивает свое поведение. Такое представление — идеал, пусть даже отчетливо не формулируемый, — выступает движущей силой отдельных человеческих поступков. Откуда берется этот идеал, где его исток? Платон и его последователи ответили бы: в горнем мире, там, где души созерцают истину и откуда нисходят в земной мир. Действительно, представление о мире, где нет смерти, нет вражды и есть в достатке все необходимые блага, больше отвечает божественному бытию, чем находящемуся в постоянном становлении Космосу. Неудовлетворенность преходящим миром явлений уже сама по себе свидетельствует о надмирности души, ее божественном происхождении.
Что же вызывает эту неудовлетворенность, принимая обличье зла? Если говорить вообще, зло — это наличие тех состояний, от которых мы стремимся отдалиться, или отсутствие тех состояний, к которым мы стремимся приблизиться. То есть зло — это сильный движущий стимул, заставляющий нас переходить от одних состояний к другим. Напрашивается возражение, что такой стимул не обязательно должен быть отрицательным, — он может быть и положительным, а именно желанием блага. Но благо представляет собой нечто настолько положительное, что от него бессмысленно отказываться и устремляться в погоню за еще большим благом. Поэтому если подобный отказ все же происходит, то это означает, что нынешнее благо, в сущности, уже не считается таковым; затянувшееся пребывание с ним будет рассматриваться как зло, мешающее обретению большего блага. Что касается этого большего блага, то оно не притягивает нас собственной силой из своего грядущего, которое еще не наступило, а ощущается как нехватка в настоящем, которая есть то же самое наличное зло, толкающее нас вперед, в будущее.
Таким образом, тот момент отрицания наличного бытия, который субъективно воспринимается как зло, на самом деле играет роль движущего фактора, благодаря которому происходит мировое развитие. Отрицание оборачивается утверждением: отрицая статичные состояния, бытие утверждается как динамический процесс, то есть как истинно сущее и актуальное. Это подобно тому, как велосипед сохраняет равновесие, находясь в движении, — если он остановится, равновесие будет потеряно. В каком-то смысле любая остановка, любое статичное состояние является злом, обыденным и повсеместным; и такое «зло» будет всегда. Разумеется, есть разница между тем, когда мы, например, переводим взгляд, потому что нам надоело смотреть в одну точку, или поворачиваемся, лежа на диване и чувствуя, что начинают затекать мышцы, и тем, когда мы отводим взгляд от раздавленного машиной голубя или отдергиваем руку от горящего пламени. Но в любом случае ситуация провоцирует наше движение. Иногда, возможно, хочется вслед за Фаустом воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!», — но это лишь поэтический образ; и обозначает он не стремление все прекратить и замереть, а желание снова и снова данное мгновение переживать как некий стационарный процесс. Однако даже то, что кажется бесконечно притягательным и желанным, обычно рано или поздно приедается, и мы начинаем желать уже хоть какого-нибудь развития и изменения.
145