Больше всех расфуфырился Фолик. Он надел крахмальную рубашку, привезенную матерью из-за границы. Шейндл-важная собственноручно повязала ему новенький галстук, опрыскала его духами, причесала перед зеркалом и позвала мать:
— Посмотри: вот это — молодой человек!
— Хорош! Не сглазить бы…
— Красавец мужчина!
— Почему ему невесту не сватают?
Покончив с Фоликом, она приступила к самой трудной задаче — пошла к отцу. Он озабоченно шагал по конторе и диктовал кассиру Мойше письма. Шейндл-важная прервала его, сама принесла ему новый черный сюртук и стала настойчиво требовать, чтобы он тут же немедленно переоделся. Не переставая диктовать, отец ворчал:
— Что она ко мне пристала!
Он настоял на своем и нового сюртука не надел. Все же немного спустя зашел в столовую. Стол, накрытый белой скатертью, был уставлен всевозможными закусками. Отец сел, но не на свое обычное место, а как если бы он был здесь чужим. Выглядел он болезненно, казался углубленным в свои думы, как человек не от мира сего. С сожалением взглянул он на Фолика. Взгляд его, казалось, говорил: «Да… Голова у него не из блестящих».
Михоел Левин вообще считал: «Не удались мне дети, за исключением Шейндл».
— Ну? — обратился отец к Фолику. — Давай уж мне руку. Поздравляю! Желаю дожить до будущего года!
За столом, как всегда, когда отец говорил, воцарилась тишина. Только Шейндл-важная осмелилась пожелать отцу:
— Дай бог тебе дожить до его свадьбы!
Мать вставила:
— Только что собиралась сказать то же самое…
Тусклый взгляд отца все еще был устремлен на Фолика:
— Ну?
Тут Пенек стал пробираться к выходу. Он был полон недоумения: «Почему мне всегда кажется, что отец так же не выносит Фолика, как и я сам?»
В конюшне Пенек застал кучера Янкла. Он лежал на своей уютной постели, по обыкновению закинув руки за голову, и о чем-то думал, тихо напевая молдавскую песню. Янкл всегда чувствовал себя не особенно хорошо, когда эта барыня, Шейндл-важная, появлялась в доме. Здесь, близ лошадей, он укрывался, видно, от тревожных предчувствий.
Затаенной печалью веяло от его тихого напева:
От его тела, от мягкой белокурой бородки, даже от голоса, пахло, как всегда, запахом реки и пряных зарослей на берегах.
Пенек молча полежал возле него и вдруг спросил:
— А ты, Янкл, знаешь про инквизицию?
Янкл:
— А что?
Пенек:
— Да так… я книжку такую читал…
Янкл задумался.
— Что ж…
Он, по-видимому, стеснялся, что ничего не знает о вещах, известных Пенеку.
— Что ж, недаром ведь говорят: «Мучают меня — чистая инквизиция». — Подумав немного, он прибавил — И про нее можно так сказать, про Шейндл-важную: «Инквизиция приехала…»
Пенек спросил:
— А почему?
Янкл раздраженно, точно речь идет о его злейшем враге:
— Да так… Хуже она самой злобной твари. Баба красивая, привлекательная, а ведь избить ее хочется! Даже твоему брательнику двоюродному, Шлеме, когда влюбилась в него, всю жизнь отравила.
Кровь бросилась Янклу в лицо. Он, видимо, не мог ни на мгновение забыть, что Шейндл-важная находится в доме.
Пенек удивился: почему это Янкл так зол на Шейндл-важную? Не потому ли, что она в младенчестве полтора года кормилась грудью его матери?
— Эх, — вновь заговорил Янкл, — ты еще мал, не поймешь… А я как подумаю, что она вот так всегда будет командовать, — мороз по коже проходит…
Но Пенек своим рассказом об инквизиции вовсе не имел в виду напомнить Янклу о Шейндл-важной. Пенек и сам неохотно вспоминал о ней.
Лежа возле Янкла на постели, Пенек рассказал ему об испанских маранах[11] (он прочел об этом в той же книжке), как они укрывались для богослужения в глубоких подземельях. Рассказал о костре, о сожженной еврейской семье, о малютке, похищенном из пламени. Ребенок вырос и «закрутил любовь».
— Вот как у меня, — добавил Пенек, — как у меня с Маней Эйсман…
Янкл спросил:
— Почему как у тебя?
— Да так…
Он мог бы многое рассказать Янклу о себе и о Мане. Ему казалось, что Янкл сейчас только об этом и думает. Но Янкл неожиданно сказал:
— Вот видишь! Все это, значит, из-за них… Как их там в твоей книжке зовут? Зря, значит, все бегут как очумелые в синагогу молиться. А мне и наплевать на это!
11
Мараны — испанские евреи, официально перешедшие в господствующую религию (при господстве арабов — в мусульманскую, позднее — в католическую), но втайне исповедовавшие иудейство. Инквизиция жестоко преследовала этих «мнимообращенных» христиан.