Эйсманша, хоть и жаловалась на недомогание и ходила осунувшаяся, пожелтевшая, все же решила заглянуть в синагогу и проверить служку, читает ли он заупокойную молитву по ее умершем сыне во время богослужения.
Это было как раз перед еврейским Новым годом, когда молитву в синагоге начинали читать до рассвета.
До женского отделения синагоги Эйсманшу довела ее младшая дочь, Маня, девочка лет одиннадцати. Из мужского отделения мальчики бегали смотреть, как эта девочка, смугленькая, с широким ротиком, остриженная «под польку», стоит на улице у входа, даже не думая войти внутрь синагоги. Они видели: опершись плечиком о крылечко, девочка стоит одиноко, ручки у нее заложены за спину, нижняя губка закушена. Небрежным движением она то и дело отбрасывает пряди волос, падающие ей на глаза. Стоит она насупившись, эта маленькая безбожница. В синагогу ее, видно, не затащишь даже силой. Именно поэтому она в предрассветной мгле кажется не то моложе, не то старше своей матери, которую привела в синагогу.
Среди мальчишек, сбежавшихся поглазеть на девочку, был и Пенек. Ему было стыдно за мальчишек, громко дразнивших Маню ее русским именем:
— Маня! Маня! Не знает «Мейде ани»![7]
С двумя дразнившими ее мальчиками Пенек даже подрался, в сущности без всякого повода.
Позже Пенек видел, как девочка возвращается с больной матерью домой, на винокуренный завод.
Целую неделю после этого Пенек нетерпеливо ждал следующей предрассветной молитвы. Пенек был уверен, что девочка опять приведет свою больную мать в синагогу.
Случилось, однако, иначе.
К следующей предрассветной молитве в синагогу явился сам Эйсман, явился лишь затем, чтобы уличить в обмане служку, выманившего деньги у его жены.
В переполненной синагоге люди увидели вдруг Эйсмана, безбожника, который никогда в синагогу не ходит. Вошел он мелкими шажками, прямой как палка, в цилиндре и узком черном пальто с широкой пелериной. От неожиданности все замерли, даже кантор прервал молитву, и с минуту никто не дышал.
К Эйсману робко подошел перепуганный синагогальный служка, провел его на самое почетное место, к «восточной» стене, посадил его лицом ко всем молящимся. Эйсман уселся, но затем неожиданно рассердился из-за того, что перед ним, как перед каждым молящимся, поставили маленький аналой. Он скрипнул зубами и крикнул:
— Убрать! Не нужно мне этого! Не молиться я сюда пришел!
Служка поднес было молитвенник Эйсману, но тот сердито швырнул его на пол.
Молящиеся уже без участия кантора разноголосым хором затянули прерванную молитву. Все стояли. Один только Эйсман сидел с цилиндром на голове и смотрел остекленевшими глазами вдаль, словно перед ним была пустая синагога.
Наконец кантор запел: «Вспомни, о господи, заслуги предков, праотцев наших».
Эйсман, часто задышав, встал с места, коленом отшвырнул аналой и, побледнев, закричал, потрясая кулаком:
— Не нужны мне «заслуги предков»! Никаких заслуг у них не было! Голову темным людям морочите!
Дрожа от гнева, не оглядываясь, он покинул синагогу.
С тех пор враждебный холодок между евреями городка и служащими винокуренного завода усилился.
Последним летом распространились слухи, что дела винокуренного завода из рук вон плохи. Говорили даже, что к осени его совсем приостановят.
Верующие евреи увидели в этом перст божий:
— Таким бог не прощает!.. Так им и надо!..
Все же у парадного крыльца «дома» Михоела Левина можно было изредка видеть коляску Герльмана с запряженными в нее серыми рослыми лошадьми. На завод все еще возили дрова из лесов Михоела Левина, Герльманша по-прежнему дружила с Шейндл-важной.
Именно потому, что Герльманша была вхожа в «дом», Пенек почувствовал себя не совсем в своей тарелке, когда приблизился вместе с Борухом к винокуренному заводу. Он недолюбливал людей, знающих, как неприязненно относятся к нему в «доме», как не пускают его дальше кухни. Чем богаче и знатнее были эти люди, тем больше он их не любил.
У Пенека за последние годы вошло в привычку: как только в «дом» приезжали богатые, почтенные гости, он, не дожидаясь приказа, немедленно удалялся на кухню и оставался там, пока гости не уезжали.
И теперь, приближаясь к заводу, Пенек привычно искал глазами какой-нибудь укромный уголок, вроде кухни: вдруг появится Герльманша или Герльман и ему некуда будет спрятаться!
Пенек оглянулся на босого Боруха, шагавшего медленно, словно нищенка:
— Пошли скорее!
Оба незаметно шмыгнули в открытые ворота завода.