Где-то по соседству кудахчет курица, не спеша перебирает лапками на моей ладони божья коровка. Солнце в небе спокойное, и тени от предметов словно прозрачные.
Сегодня у нас занятия по ориентированию на местности. Со стороны мы напоминаем группу туристов. У лейтенанта карта и буссоль. Ничего похожего на солдатский строй, все идут как могут, как хотят. Свободное передвижение. В воинских уставах есть и такое понятие — свободное передвижение. Поднимаемся на холм, опускаемся в долину, впереди еще один холм, понемногу обходим его и возвращаемся туда, откуда пришли.
Заливаются жаворонки. И небо голубое, голубое…
Когда лейтенант поворачивается, на его лице появляется улыбка, даже недоумение. Еще больше удивляемся и мы сами, когда обнаруживаем, что идем строем. Так, без команды, даже не замечаем, когда и как каждый оказывается на привычном месте. Идем в ногу. И уже как само собой разумеющееся, когда Лайо запел, мы все дружно подхватываем песню.
Ах, какие то были времена!.. Солдат устраивался рядом со своей пушкой, подстелив куртку. К нему приходила девушка с цветком в волосах и садилась рядом. А он начинал рассказывать ей не спеша, как обстоят дела на занятиях и какие отношения с младшими командирами, в общем, разбалтывать «военные секреты», а затем целовал «ротик и глаза, потому что в них блестит слеза». «Топ-топ-топ…» Звучит новая песня:
Мы пели старательно, пели с удовольствием. Все песни, которые только знали. Даже очень старые и совсем наивные, которые сержанты и капралы наши выучили от других сержантов и капралов, а те в свою очередь от других и так далее в глубь времен, может, даже тех времен, когда юнкер Василе Кырлова написал первый марш румынских солдат.
А девушки уже у окон! Какие окна на этой улице! Я бы хотел, чтобы ночью мне приснилась девушка.
— Рэзванчик, сыночек, ну-ка посмотри, что с твоим отцом. Он хочет идти не знаю куда, ты же видишь, что творится на улице…
— Оставь его в покое, пусть прогуляется, раз уж он привык в это время гулять.
— Что ты такое говоришь? Как у тебя язык поворачивается?
— А что ему еще делать?
— Скажи ему, чтобы никуда не ходил. В такую погоду сидят дома.
— Он взрослый, знает, что делает.
На город налетела песчаная буря, хлеща по окнам крупинками песка.
Я не только не задернул шторы на окнах, но и раздвинул их как можно больше. Я был зачарован этой странной мятущейся картиной, ошеломляющей круговертью летящих бумаг и веток, пляской деревьев, проводов электропередачи, которые бились между столбами, как змеи, брошенные в огонь, тысячеголосым воем ветра.
Что касается старика отца, то казалось, что он ничего не замечал. Я видел его опустошенный взгляд, сосредоточенный на одной мысли, не связанной ни с конкретными обстоятельствами, ни с людьми, ни с делами. С тех пор как он перестал работать, у него выработались совершенно новые привычки. Равнодушный ко всему вокруг, он словно следовал какой-то раз и навсегда заданной программе, составленной неизвестно в каком отделе его головного мозга, программе, которая тормозила повседневные рефлексы, вплоть до потери чувства самосохранения.
Я знал, что попытки остановить отца будут тщетными. Он останется глух ко всему, точно так же, как он был не в состоянии понять, чего хочет от него мать, которая все размахивала перед ним руками, как в детской игре «слепая баба». (Мама была убеждена, что он намеренно подвергает себя опасности, так как очень переживает потерю власти, пусть маленькой и становившейся все более иллюзорной, но все-таки раньше он был в своем учреждении во главе простых смертных, одним из тех пяти, кто не расписывался в журнале присутствия.) В действительности же отца не интересовало, что происходит там, вне его собственного мирка, путаного и хаотичного, в котором он пытался навести порядок и разобраться, что же является истинным, а что нет. Буря была чем-то посторонним, что его не интересовало, точнее, не могло восприниматься им. На сегодняшний день он должен был узнать, проложен или не проложен под шоссе и железной дорогой тот злополучный трубопровод. Остальное не имело для него значения. И он отправился в дорогу, подставляя грудь ветру.
21
Старая солдатская песня тех времен, когда солдаты носили толстые крестьянские куртки, отделанные тесьмой.