В последнее время я читаю сочинения Примо Леви[1]. Он пришелся мне по душе. Он излагает факты без сентиментальных рассуждений. Пока я не познакомился с ним, я полагал, что нельзя писать о войне. Я был уверен, что наш опыт не поддается описанию, вернее, его непозволительно описывать. Примо Леви умеет рассказать про то, про что можно рассказывать. Лишь изредка он теряет самообладание и обличает нас. Он представляет вещи такими, как они есть, и делает это с завидной простотой. Когда-то я думал, что теперь уже невозможно пользоваться теми словами, которыми пользовались до войны. Оказывается, я ошибался. Примо Леви говорит тем самым, прежним языком, не исправляет его, не возвышает и не снижает, а между тем открывает нам, кто мы такие и что именно выпало на нашу долю. Пророки вещали о будущем, Примо Леви извлекает из забытья прошлое и превращает его в настоящее. Гетто и лагерь, говорит он нам, не были случайными местами заточения, они были образом, стилем, формой жизни, проглядывающей в каждом слове и поступке.
Я написал Тине: молчание и тишина у меня в крови, но аскетическое отшельничество, прости великодушно, я не могу на себя принять. Я знаю, что многие из лучших сыновей и дочерей нашего народа присоединились, от великого отчаяния, к церкви и монашеству. До известных пределов я их понимаю. Я не хотел задеть ее, но всё-таки добавил: и здесь, в этой пропитанной потом стране, тоже можно взыскать истинной молитвы.
Она незамедлительно откликнулась. Ни словом не отреагировав на мои проповеди и замечания, описала свой порядок дня, начиная с полуночной молитвы, продолжающейся до двух часов ночи. До шести утра сон. В шесть утренняя молитва и легкая трапеза, потом работа в поле. В течение дня находится время для уединения. Три торопливых трапезы и чтение святых книг. Трудно было понять, счастлива ли она. Возможно, понятие «счастье» не соответствует ее положению. Я читал ее письмо, и мною овладевала печаль. Я чувствовал свое бессилие и страх перед будущим и всё-таки возвращался и читал снова. Она писала по-немецки, но кое-где вставляла словечко на иврите. Аккуратный, разборчивый почерк. Тина, всё, что происходит с тобой, вливается в мои жилы и растворяется у меня в крови…
Глава 4.
В конце августа солнце слегка выдыхается, жара немного спадает, запах моря в преддверии сумерек становится отчетливее. В шесть я отправляюсь к морю. Иногда мне кажется, что прохладные дуновения должны смягчить и приглушить шум. Это ошибка. Транзисторы и громкоговорители завывают без устали. Огромные тучные женщины разметались по пляжу, как гигантские ящеры. Я питаю слабость к женщинам, но не таким, позорящим образ человеческий. Я стараюсь держаться от них подальше. На этот раз я не сдержался и крикнул одной из них:
— Зачем ты сокрушаешь тишину моря?
— Я? — подняла она голову.
— Ты!
— Что я сделала?
— На пляже запрещено включать транзистор на полную мощность!
Она засмеялась.
Я собрался подойти и влепить ей оплеуху и уже было направился к ней, но остановился, заметив у нее на лице глубокий шрам. Я никогда не причиняю зла пострадавшим, и всё-таки сказал ей:
— От тебя я мог бы ожидать большего понимания.
— О чем вы говорите? О каком понимании?
— Ты прекрасно знаешь.
Она ничего не ответила, только глянула на меня с наглой усмешкой.
Я простил ей и это. Трудно объясняться с покалеченными людьми. Они заставляют меня умолкнуть.
Однако и в конце августа пляж не окончательно пустеет к вечеру. Люди валяются на песке в обнимку с огромными транзисторами. Звуки того, что они называют музыкой, раскалывают воздух. Я не в силах призвать их всех к порядку, но море не простит им. Однажды я закричал:
— Море еще отомстит вам!
Они накинулись на меня с проклятиями.
Мы должны терпеть. Наше прошлое страдание, как видно, не оправдывает нас. Я не знаю, что делают с человеком монастыри в Африке. Моя борьба, во всяком случае, страшно изматывает нервы. От года к году терпение мое истощается, и стоит мне оказаться на берегу, как руки сами собой сжимаются в кулаки. Я опасаюсь, как бы не наброситься на кого-нибудь. Год назад я попросил одного из этих парней сделать звук потише. Он отказался и принялся задирать меня:
1
Леви Примо (1919–1987) — итальянский писатель, поэт, публицист. В годы второй мировой войны был заключенным Освенцима, выжил и вернулся в родной Турин. О жизни в лагере и об освобождении написал в своих книгах «Человек ли это?» и «Передышка» (вышли в России в издательстве «Текст» соответственно в 2001 и 2002 годах).