Некоторое время Аббас протирал свои серые глаза с длинными, загнутыми кверху ресницами, потом отбросил упавшую на лоб прядь редких волос, которые, подобно укропу, росли на его голове пучками и теперь стали настолько длинными, что спадали на глаза, взял свои ветхие гиве, которые он положил под голову вместо подушки, — на них всё ещё виднелись следы коричневой грязи квартала Сарчашме, несмотря на четыре месяца разлуки с ним, — сунул их под мышку и поднял изодранный в клочья гелим[90], служивший ему одеялом, который в результате нежного удара господина старшего надзирателя отлетел на десять шагов в сторону. Прежде чем убраться восвояси, несчастный Аббас полным покорности и обиды взглядом, который может быть только у таких людей, как Аббас, окинул с головы до ног старшего надзирателя Рахима Дожхимана и слабым, дрожащим голосом — так он говорил в детстве со своим жестоким отчимом, — склонив голову, чтобы не видеть, какое впечатление произведёт на старшего надзирателя тюрьмы его дерзость, со смелостью, которой он никогда в жизни себе не позволял, сказал:
— Но, ваше высокопревосходительство господин старший надзиратель, клянусь вашей жизнью, уже два дня мои кости ноют от холода; клянусь вам тем самым богом, которому вы поклоняетесь, клянусь вам и обоюдоострой саблей покровителя благочестивых, что я отказался от сегодняшнего обеда и отдал его надзирателю Рамазану, что я унижался перед ним и просил получить у вашего превосходительства разрешение полежать хотя бы полчаса на солнышке. Мне так хотелось согреть свои продрогшие кости! Сам господь бог тому свидетель — чтоб мне ослепнуть, если я говорю неправду! — Рамазан Али пришёл и сказал мне, что ваше превосходительство дали разрешение. Вот почему я прилёг здесь, но, если бы я знал, что бы не дали разрешения, разве я осмелился бы ослушаться? Я вас очень прошу, простите меня.
— Ах ты подлый авантюрист, ты уже докатился до того, что даёшь взятки надзирателю Рамазану Али!
— Горбан, ведь у меня не осталось ничего, что было бы достойно вас, кроме той чашки супа, которую я сегодня отдал Рамазану Али. Этот Рамазан — неплохой парень, он не такой алчный, как другие надзиратели, и его это вполне удовлетворило. Кроме того, он обещал мне обязательно получить разрешение от вас.
— Он надругался над могилой своего отца и над честью своей матери! Ты думаешь, что всякий осёл, который просит у меня разрешения, его получает? Впредь, если тебе захочется поваляться на солнце, ты эту чашку супа, сваренного из мяса твоих мёртвых предков, продашь кому-нибудь из заключённых, а деньги принесёшь в караульную в конце коридора. Ты понял, подлый авантюрист?
Аббас получил в дополнение несколько ударов плетью, которую старший надзиратель держал в руках. Впрочем, его шея, плечи и спина и раньше встречались с ней тысячу раз.
— Пошёл вон отсюда, ублюдок! Да поскорей убирайся прочь с моих глаз, я больше не хочу видеть твоей противной рожи и плешивой головы.
Опустив голову, не осмеливаясь даже прикрыться руками от ударов плети, еле волоча ноги, Аббас поплёлся в свою камеру, в этот бесплатный, полный всяческих благ и наслаждений отель шахиншахского правительства. Объятый тоской, с тысячью обид на сердце, которые он не решался выразить даже тяжёлым вздохом или стоном, Аббас тихонько открыл дверь камеры, которую тридцать два заключённых вот уже в течение четырёх месяцев считали первым и последним своим домом отдыха.
Приход Аббаса в камеру был настолько обычным делом, что никто даже не обернулся в его сторону. Никто не поинтересовался, где он был, что делал, зачем уходил и почему вернулся назад. Не успел он расстелить на голом, сыром и грязном полу камеры свой изодранный гелим, как в камеру от сильного пинка старшего надзирателя тюрьмы влетел какой-то сгорбленный человек с низко опущенной головой, из-под рваной шапки которого выбивались седые волосы.
Изнеженные, живущие в холе и достатке гости Иранского правительства поняли, что вновь проявилась щедрость государства и что на этот раз их компанию пополнил старик восьмидесяти с лишним лет.
Старик не закрыл за собой дверь камеры. Запах коридора ещё раз напомнил забывчивому обонянию сидевших в камере о тех благах, которые имеются в этом вечном раю. Донёсшийся до них аромат был полным букетом всякого рода запахов, существующих на свете: запаха угля, табачного дыма, запаха трубок кальяна, опиума, гашиша, запаха нефти, водки, вина, лука, чеснока, грязной одежды, запаха гнили, сырости, уборной и даже запаха горелой кожи, шерсти и войлока. Чтобы распознать все эти запахи, надо было бы изобрести специальный аппарат и создать специальную лабораторию.