Микита мотнул головой, хотел что-то сказать в защиту старосты, но ничего не вышло.
— А что, видишь, и Микита подтверждает, что ты попихач.
— Микита, правда это? — спросил староста Микиту.
Микита никак не мог понять, что происходит вокруг, а так как сказать одно слово было легче всего, то он и сказал:
— Правда!
Мужики от смеха прямо за животы схватились.
— Если Микита сказал «правда», значит действительно правда — ведь Микита самый разумный во всем вобчестве! — кричал, хохоча, старый Гришка.
Староста грозно уставился глазами на Микиту:
— Правда?
— Правда!
— Ах ты, бродяга! И ты меня поносишь? Ты, который мою горелку пил?
Теперь Микита сообразил, что староста ругает его, а если человека ругают, то зачем терпеть? Стоит ли долго разбираться?
— А ты разве не пил мою горелку, смолы бы тебе напиться? — обрел наконец дар речи Микита. — Жабья душа! Ты думаешь, если ты староста, так ты для меня большая цаца? Плевать я на тебя хотел, начихать на твою голову! Жук ты рыжий, падаль вонючая, обормот, пьяница! Акцизник ты, вот кто!
Староста не верил своим ушам. Он моргал осоловевшими глазами и слушал, как отчитывает его Микита.
— Ты, ты меня ругаешь?! — поднялся староста, стиснув кулаки. — Да знаешь ли ты, кого поносишь? Меня, должностную особу, при исполнении служебных обязанностей? Да я тебя в Сибирь упеку, из вобчества вышлю, на сутки в холодную посажу! Да знаешь ли ты, кто я? Люди, будьте свидетелями!
Староста на что-то решился, вылез из-за стола и, шатаясь, ринулся к двери. Переступив порог, он изо всей силы хлопнул дверью. Длинная пола его кафтана попала между дверным косяком и дверью и защемилась. Староста сразу почувствовал, что его кто-то держит.
— Пусти! — крикнул он и рванулся вперед.
Но кафтан крепко был прищемлен дверью.
— Пусти, говорю! Отвечать будешь за сопротивление начальству.
Мужики смотрели в окно и покатывались со смеху.
— Микита! Пусти, чтоб ты кровь из себя выпустил, гад печеный!
Крик старосты далеко разносился по селу. В это время шел с удочками батюшка ловить рыбу. Он направился к старосте. Тот, рванувшись изо всей силы, оторвал полу своего кафтана. Крыльцо было высокое, и староста кубарем скатился на землю.
Увидев батюшку, староста, не поднимаясь с земли, с оторванной полой, обернулся к нему:
— Батюшка, будьте свидетелем, убить меня хотели.
Батюшка покачал головой:
— Ох, староста, староста! — и пошел удить рыбу.
1908
КОНТРАКТ
(Из жизни крестьян Пинского Полесья)
Хата старосты Романа Кореня была полна народу. Сюда часто собирались полешуки[3] поговорить о своих делах. Время от времени Роман и сам созывал крестьян, чтоб объявить им волю волостного начальства.
Вот и теперь Ро́ман созвал полешуков на сход. Чуть только стемнело, начали собираться крестьяне. Скоро их набилась полная хата. Захрипели чубуки, застучали трубки о толстые прокуренные ногти, в хате так надымили, что нельзя было разглядеть сидящего рядом человека, хотя нос его можно было ощупать рукою.
Пока собиралось «законное число» людей, чтобы сход мог иметь силу, крестьяне гудели, как рой пчел. Одеты они были кто в длинные сермяги, кто в кожухи с широкими, как заслонка, воротниками, грудь нараспашку, хоть на дворе сыпала снегом зима. Все были в лаптях. Одни сидели, другие стояли. Низкорослый, с рыжей бородкой Симон Точина шутил с Алёной, женой старосты, пока та не сунула ему со смехом кочергу в бороду. Кондрат Лата подшучивал над Демьяном Трубой, над тем, как поп исповедовал его в прошлом году и приказал за грехи привезти три воза дров.
— Чем же ты согрешил, Демьян?
— Как шаг ступил, так и согрешил, — сказал Демьян.
Староста уже несколько раз становился на скамейку и спрашивал, все ли собрались, ругал Костуся Рылку за то, что тот долго не являлся.
— Ну, уже есть больше чем три четверти хозяев, — сказали крестьяне.
— Так будем открывать сход, — начал староста. — Рыгор Бугай, Петрусь Гренка, Янка Веселый и Василь Кукса хотят взять от общества в аренду речку и тони.
«Арендаторы» стояли отдельно, не смешиваясь с толпой. Лица их были серьезны.
Как только староста замолчал, крестьяне, словно по команде, загомонили на все лады. Тут были разные голоса: один трещал, как трещотка; другой врывался резко, пронзительно, как железный клин; третий вился тонко; четвертый хрипел, как трубка старосты; пятый рассыпался горохом; шестой гудел шмелем, а все это смешивалось с басом какого-нибудь Данилы.