— Какое тут соглашение, — кричит Федотов, — травить их следует… Гляжу я на ребят ихних — холеные, в белом, пятнышка нет, вероятно, будут кровь нашу пить. Одно слово — травить…
Никифору становится совсем не по себе, расплачивается, уходит. Немного спустя поднимается и Федотов. Шатаясь, будто пьяный, идет к себе. Дома жена плачется:
— Не достала я хлеба, и житья нет. С завтрашнего дня беру Петьку, и становимся мы в хвост к «Скороходу» — ступить уже не могу.
Федотову хочется обругать ее, ударить Петьку, но молча, одетый, он валится на койку. Долго, впрочем, не может уснуть от злобы, которая, как комок, жжет все внутри. Поднимается и пьет воду из ковша.
А Никифор тоже не спит в сторожке.
— Ну, и вырабатываю себе семь, восемь, девять и десять… А ты спроси, пропьешь сколько…
В уголку пьют чай рабочий-кожевенник Федотов, дворник Никифор и Петр Васильич, вагоновожатый трамвая. Никифор с воодушевлением рассказывает, как в его дворе вчера изловили дезертира.
— В подвальном прачка… он племянником приходится… С.С. намедни говорил мне, будто грыжа у него, неспособный… ну, и здесь накрыл я голубчика…
— Сволочь ты, Никифор, — злобно прерывает Федотов. — И чай я с тобой пить не стану. Небось, учетников да белобилетников с парадной ловить не станешь… А, прихвостни вы господские, сознательности у вас нет. Как при царе были, так и теперь остались.
У Никифора от неожиданного оборота глаза как-то останавливаются, он не оправдывается, но лишь растерянно хмыкает. А Федотов разошелся — речь держит. Он сгорбленный, сухой, с желтым, охровым лицом, со злыми косящими глазами.
— Служишь им ты. Видел я их достаточно. Грудь навыкат, не то что у меня в спину вошла. Что революция? Дураки говорят — у нас сила теперь. Врете — у них сила. Что голос я подаю — это, что ли, сила, а что от того: работаю, как прежде. Ну, меньше на чаи, получаю на 2 рубля 30 коп. больше. А они разве работают? Был я вчера на Тверской, магазин Елисеева там — глядел в окно, кто покупает… Кровопийцы на дуторе с девками в парк ездят. А я над вонючей кожей стоять должен.
— Это вы правильно рассуждаете, — одобрительно говорит Петр Васильич, — и насчет этого — выпить…
— Пойти в 3-ю, что ли, там барышни добрые…
И минут пять спустя он стучится в квартиру третью.
— Барышня, отпустите чутку денатурата, машинка моя что-то попортилась…
На Кузнецком длинные хвосты все еще стоят у мануфактурных и обувных лавок. Спят — одни просто свернувшись калачиком, другие поудобнее на тюфячках… Москва засыпает. Перед сном ругают кто кого — товарищей, буржуев, правительство, себя, жалуются на дорогие дрова, на горький ситный, на голод, бестолочь, маются…
А в особнячке у церкви Успения, что на Могильцах, все еще повторяет толстоносая Анфиса мудреные слова:
— Из дыма вышла на землю саранча…
Наваждение
С трудом вышел я из тесной залы Николаевского вокзала. Людские волны, сметая меня, с тюками, корзинами, сундуками неслись к запретной решетке, разбивались об нее и снова возвращались. Нечто подобное видел я в сентябре 1914 г. на вокзалах Парижа, когда немцы были в тридцати верстах от города. Какая-то старуха в шляпе с ярко-оранжевыми лентами, задыхаясь, визжала:
— Но уйдет поезд… а они идут на Псков.
Вот и Невский, занесенный густыми пластами пыли. Магазины будто после пожара — в одном окне парусиновая туфля — одна, в другом, — две баночки. Едкий запах гари ест глаза. А веселые вольноопределяющиеся и дамы в морских картузиках, помахивая стеками, крутятся, будто вальсируя, по широким тротуарам и пропадают в боковых улицах.
Долго бродил я по Петрограду, глядел на желтые дома, на каналы, на правильные, слишком прямые улицы, на проходящих солдат, и все казалось мне, что город этот то исчезает, то вновь появляется, и не знал я, есть ли Петербург, Петроград или сон, наваждение. Есть ли здесь быт, квартиры, дети, школы, больницы, лавки или только схемы улиц, громады императорских строений, вода и в горьком тумане контрреволюционные сановники, члены всех комитетов, резолюции на почти иностранном языке, слова, бред, сон…
Потом зашел я к комиссару Г., только что вернувшемуся с фронта. Сидело у него человек пять. Г. обстоятельно рассказывал о Тарнополе, о Калущском погроме[25]. Слушали, но столь непостижны были эти слова, что иногда прерывали, желая и страшась достоверности:
25
«Г. обстоятельно рассказывал о Тарнополе, о Калущском погроме». — Имеются в виду события лета 1917, когда под воздействием большевистской пропаганды фронт был открыт и немцы смогли успешно наступать. Отсюда выражение «герои Тарнополя» в ряде других публикаций Эренбурга. Тарнополь — ныне Тернополь, Калущ — ныне Калуш.