— Маменька, вы дохтуру уж скажите… газов если этих мало, штоб ему дали подышать… сами видите, гибнет человек… а меня пущай так режут… потому я управлюсь…
Они прекрасно дерутся и в отваге никому не уступят. Недавно они атаковали деревушку Оберив, заняли ее, переколов защитников, численно превосходящих. Они колют, рубят, стреляют. Еще — просто и тихо они умирают. Но, убивая вражью плоть, они не ненавидят душу его. Врага уважают, побежденного жалеют.
В госпитале N. нарядные вертлявые француженки, с помощью переводчика-фельдшера, рассказывают русскому раненому о том, что учинили немцы в Люневилле и в Жербевьере: сожженные дома, изнасилованные женщины, расстрелянные ребята.
— Нехорошо это, — шепчет солдат.
— Вот! Вот! — подхватывает барынька. — Когда ваши казаки (для большинства французов слово «cosaque» — нечто загадочное, очень страшное и притягательное) ворвутся к ним, они должны сделать то же самое. Ничего не оставить…
— Что вы? — недоумевающе, как-то растерянно говорит солдат. — Как же можно? Да разве казаки не такие же люди, как мы?.. Жечь-то, да в ребят стрелять… Нехорошо это…
Из-за пленных у русских с французами всяческие недоразумения… Французы не жестоки с пленными, но они любят покуражиться, немного посмеяться над ними. Нашим солдатам это не по духу. Они сейчас пленным и хлеба несут, и супа чашку, и табаку. На днях русские вели в тыл партию взятых в стычке немцев. По дороге встретили французов. Один француз вытащил ножик и стал у пленного пуговицы с шинели срезать — «souvenir». Русским не понравилось:
— Брось… не лето, чай, застегнуть шинель надоть ему?..
Режет.
— Брось, говорят… Не твои пленные, наши — мы их взяли.
Подрались. Вечером французы жаловались друг другу — русские будто бы с «boches» aми дружат. А русские посмеивались…
— Так их!.. Пуговицы захотел… На посту[16] за двадцать верст от позиций стоит, немца небось не видал, а тоже, куражится… Одно слово — «шоколадники»!
Темный зимний день. Маленький лесок. В версте от нас немецкие окопы, но сегодня тихо. Где-то направо далеко громыхают пушки, да порой пуля засвистит — со скуки. Солдаты греются на слабом зимнем солнце, курят, дремлют. Привезенный ими с Урала медвежонок — ручной — от удовольствия катается на спине. Полусгнившие листья шуршат. У деревца белый русский крест.
Французский офицер-переводчик спрашивает у солдата, как пройти к передовому посту. Тот моргает, силится сказать, молчит, и наконец:
— Не могим знать…
Переводчик ругается грубой матерной бранью, и сказанные с иностранным акцентом эти гнусные слова звучат еще страшней.
— Зачем вы… ведь вы со своими солдатами так не говорите!..
— Да, но с вашими иначе нельзя.
Не думайте, что этот офицер дурной человек, или что французы к нам плохо относятся. Нет, все народы и все племена думают, как он, — что с нами иначе, не крича, не браня, не унижая, нельзя говорить. Кажется, это в глубине души мы думаем о самих себе то же самое.
«Rèvolution en Russie», «Abdication du Tzar»[17] — крупные аншлаги «Matin». Русские полки идут с позиции на отдых. Ошеломляющие известия приходят на полпути. Переводчики тихонько кой-кому переводят, вслух говорить боятся. Спрашивают у офицеров — те тоже мало что знают, побаиваются, молчат.
— Прячут манифест они, — ропщут солдаты.
Все вскипает, что есть в сердцах темного, злобного — жажда мести, былые обиды, недоверие, страх.
— Где деньги наши? — кричат генералу.
— Я вам кинематограф построил… я капусту купил…
— Сам гляди картинки… не козлы мы капусту жрать…
В эти роковые часы среди грязи и злобы неожиданно расцвели «солдатские комитеты». Они появились сразу, и все схватились за них, как за спасательный круг. Они и спасли русские бригады от дикой расправы первых дней.
Через несколько дней после благой вести о воскресении России, в светлое пасхальное утро русские солдаты вышли из траншей под вражеский огонь. Услыхав слово о возможности новой и чудной жизни, они не поколебались пойти на смерть. Не было митингов, собраний, но по окопам прошло, как ветер, слово — «наступать!». Вкрапленные среди африканских войск русские полки проявили воистину редкий героизм. Они взяли все намеченные вышки, они заняли также форт Бримон, от которого зависела дальнейшая судьба Реймса, но, не поддержанные, должны были его очистить. Половина выбыла в этих боях из строя, тысячи остались в белой земле Шампани. Офицеры шли с солдатами в бой, и пред ликом смерти забылись все счеты.