Ты не трогай его потому, что поэзия – странное дело:все, что надо – рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело,то, что раньше болело у всех – превратилось в сплошную щекотку,эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку.
Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, полюбивший[2] империю злую,над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую,Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора:Times New Roman, ребенок ua., серый волк за окном монитора.
2005, 2014
«Этот гоблинский, туберкулезный…»
Этот гоблинский, туберкулезныйсвет меняя – на звук:фиолетовый, сладкий, бесслезный —будто ялтинский лук.
В телеящике, в телемогиле,на других берегах:пушкин с гоголем Крым захватили,а шевченко – в бегах.
И подземная сотня втораяне покинет кают,и в тюрьме, возле Бахчисарая —макароны дают.
Звук, двоясь – проникает подкожно:чернослив-курага,хорошо, что меня невозможноотличить от врага.
Негрушкин
Двух пушкиных, двух рабов подарила мне новая власть:о, чернокожий русский язык, к чьим бы губам припасть?Хан Гирей любил снегирей, окруженный тройным эскортом,хан Гирей – гиревым занимался спортом,говорил: чем чаще сжигаешь Москву, тем краше горит Москва,чуешь, как растет в глубину нефтяная сква?
Так же чёрен я изнутри – от зубного в кровь порошка,снился мне общий единорог с головой ляшка.Двух рабов пытаю огнем: вот – Кавафис, а вот – Целан,кто из вас, чертей, замыслил побег, воскуряя план?
Как по очереди они умирали на дуэли и в пьяной драке —подле черной речки-вонючки, в туберкулезном бараке.Хан Гирей говорил, очищая луковицу от шелухи:в песне – самое главное – не кричать,в сексе – самое главное – не кончать.Если бы все поэты – не дописывали стихи.
«Тишина выкипает, как чайник с большим свистком…»
Тишина выкипает, как чайник с большим свистком,Тишинидзе не знал, что сахар – зовут песком,Тишинюк позабыл заварку в мотне кальсон,но, за всех ответят – коварный Пушкин и Тишинсон.
Тишинявичус сеет шпроты на черный хлеб,как любить варенье, которое раньше еб?Вот проснулся ветер и клонит деревья в сон:но, за всех ответят кровавый Путин и Тишинсон.
Не война – войня, отцветает в полях бурьян,помянем друг друга под твой коньяк, Тишинян,сохнут радиоволны от суффиксов до морфем,но, за всех ответит двуликий Сайленс FM-FM.
Покосились окна – и без окладов, и без оправ,оказалось: Дзержинский – прав и Бжезинский – прав,мы учились, авве, рассчитывать на авось:чтобы это – быстрее кончилось, началось.
Чистилище
Этот девственный лес населяют инкубы,а над ним – кучевые венки,и у звезд выпадают молочные зубы:вот такие дела, старики.
Дикий воздух гудел, как пчелиные соты,где природа – сплошной новодел,я настроил прицел и, сквозь эти красоты —на тебя, моя радость, глядел.
Вот инкуб на суку пустельгу обрюхатил,опускается ночь со стропил:жил на свете поэт, украинский каратель —потому, что Россию любил.
Инструкция
Фотографируй едуперед тем как с неюфотографируй едустанет она вкуснее
Фотографируй нужник в котором людинам подают войнубудто пейзаж на блюде
эти бинты и йодне просыхают с маяможет и смерть пройдеткадры свои спасая
Фотографируй срезвремени в черно-беломчей там зубной протезщерится под обстрелом
Сквозь гробовую щельфотографируй лицао жена моя вермишельгречка моя сестрица.
«А когда пришел черед умирать коту…»
А когда пришел черед умирать коту —я купил себе самую лучшую наркоту:две бутылки водки и закусь – два козинака,и тогда я спросил кота —что же ты умираешь, собака?
Помнишь, как я возил тебя отдыхать в Артек,мой попугай-хомяк, мой человек,я покупал тебе джинсы без пуговиц и ремня,как же ты дальше будешь жить без меня?
«Солнцем снег занесло: каждый метр – солдатский, погонный…»
Солнцем снег занесло: каждый метр – солдатский, погонный,золотится зима, принимая отвар мочегонный,я примерз, как собачий язык примерзает к мертвецкой щеке,а у взводного – рот на замке.